С Айрин он обменялся лишь несколькими словами, когда вместе с другими гостями прощался в вестибюле с хозяевами, благодаря их за прекрасный вечер.
— Удачи вам, мисс Линдсей, — проговорил он. — Если вам понадобится моя помощь, я всегда к вашим услугам. А сейчас пожелаю вам доброй ночи.
Айрин уставилась на него удивленным взглядом. Она догадалась, что София что-то рассказала ему о ее планах. В последний момент, прежде чем сесть в карету, он еще раз искоса взглянул на нее, видя все еще изумленный взгляд девушки. Этот взгляд и ее образ ему предстояло помнить всю жизнь.
Вернувшись в дом, Эдмунд перед сном налил себе последнюю рюмочку. В уме он уже вычеркнул Грегори Барнетта из числа будущих гостей. Он ревниво наблюдал, как в течение всего вечера Барнетт проявлял интерес к Софии, которая, в свою очередь, отвечала ему взаимностью, словно забыв о существовании мужа и других не менее важных гостей. Он давно не видел ее такой оживленной. С его точки зрения, она вела себя глупо и вызывающе, и ему было неприятно видеть, как она кокетничает с этим типом. Он решил не упоминать о Барнетте, чтобы не выдавать своего раздражения, которое всегда больно ранило Софию, но ревность только разжигала его страсть. Эдмунд не считал нужным терять время на всяческие утешения. В последнее время София, стоило ему сделать малейшее замечание, сразу пускалась в слезы, что удивляло его и выводило из равновесия, потому что с первого для их супружеской жизни он знал ее только как любящую и нежную жену. Если она и не отвечала на его страсть, что часто случалось в последнее время, это не особенно его волновало: она никогда не отказывала ему в близости и всегда была покорной и женственной в постели, как и во всем, что касалось их отношений. В отличие от многих мужчин его возраста он не испытывал потребности заводить роман на стороне. Для него не существовало других женщин, кроме Софии. Он искренне считал, что Софии повезло с ним, сохранявшим ей супружескую верность. Он страстно любил ее, несмотря на восемь лет совместной жизни, поэтому, чтобы не осложнять отношений с женой, постарался навсегда забыть о Грегори Барнетте, как о ничего не значащем эпизоде. Он решил, что ноги Барнетта больше не будет в его доме; столкнувшись с ним в клубе, он сделает вид, что ничего не произошло. Эдмунд гордился своей способностью к мгновенному принятию решения.
И все-таки у него хватило ума прислушаться к хорошему совету относительно дальнейшей учебы Айрин, пусть даже он исходил от Барнетта. На следующее утро Эдмунд отправился в Майл-энд — в ту часть Лондона, в которой редко бывал. Из окна роскошной кареты он высокомерно посматривал на мелькавшие за окном улицы с многочисленными торговыми рядами, обшарпанными фасадами мюзик-холлов и других заведений сомнительного характера, с обилием пабов и уличных торговцев. Эдмунду пришлось услышать непривычные его уху брань, сквернословие простонародья и вой полуголодных дворняг. Всюду царили грязь и нищета.
И каково же было его удивление, когда карета подкатила к Эссекс-хаусу и вместо неказистого здания, которое он ожидал увидеть, его взору предстал огромный особняк восемнадцатого века с высокими изящными окнами и весьма импозантным входом. Здание окружал большой сад с цветущими белыми гвоздиками, издававшими такое благоухание, что Эдмунд ощутил его сразу же, как только вышел из кареты. Эти ароматы мгновенно вытеснили неприятные впечатления о районе в целом. Эдмунд словно оказался в деревне, на природе, а не в самом центре Ист-энда.
Войдя в вестибюль Эссекс-хауса, он расписался в книге посетителей, заметив на предыдущей странице имя своей жены, и был немало удивлен, увидев множество других знаменитых имен. По-видимому, заведение Эшби действительно пользовалось большой популярностью. Когда он отложил перо, к нему подошла опрятно одетая молодая женщина в рабочем фартуке, которая проводила его до ближайшей мастерской.
Никого не удивило присутствие здесь Эдмунда Линдсея. Величественной походкой он прошествовал через все здание, отмечая все преподаваемые здесь дисциплины — от переплетного дела и работ по коже до изготовления мебели и резьбы по камню. Наконец он добрался до мастерской, где работали мастера серебряных дел. Эшби был здесь — человек романтической внешности с темными глазами, усами и бородкой. Эдмунд понял, что дважды сталкивался с ним в коридоре, принимая его за ученика. Его поразила серебряная брошь размером с небольшую тарелочку, над которой в этот момент трудился Эшби. В ее рисунке обыгрывалось имя дизайнера: ветви ясеня обвивали пчелу [1]. Между ними завязался профессиональный разговор, в процессе которого Эдмунд уже готов был заказать Эшби несколько вещей, если бы знал, на чем остановить выбор. Эта беседа поставила окончательную точку в его сомнениях насчет того, стоит ли отдавать Айрин на обучение к Эшби.
— После всего увиденного могу только сказать, что ваши дизайнерские идеи произвели на меня хорошее впечатление, — одобрил он. — В этой связи я бы хотел задать вам вопрос. Вы сознательно избегаете всех этих декадентских штучек в новомодном дизайне?
Сняв фартук, Эшби аккуратно сложил его на рабочем столе, стараясь, чтобы на него не попали кусочки серебра.
— Вы имеете в виду отдельные вульгарные элементы искусства модерн? — ответил он вопросом на вопрос, вытирая тряпкой руки. — Все имеет свои светлые и темные стороны: есть рай, а есть его противоположность — ад. Это в полной мере относится и к современному искусству. Возьмем, к примеру, прекрасный цветок мак. У извращенного человека он ассоциируется прежде всего с опиумом, который получают из мака. Видите ли, мистер Линдсей, моя работа не имеет никакого отношения к этим крайностям. Наши мастера идут по другому пути, стремясь к вершинам этого прекрасного ремесла и гармонии жизни.
Эдмунд был покорен прямотой и здравым смыслом высказываний Эшби. Несмотря на свой трезвый ум, не позволявший ему верить в нетленность идеалистических идей, которые исповедовал Эшби, он глубоко уважал его за подвижничество. Он пришел к выводу, что Айрин лучше учиться здесь, вместо того чтобы якшаться с необузданным молодняком, студентами из обычной художественной школы с традиционным обучением. Перед уходом он занес имя Айрин в список будущих учеников Эссекс-хауса, искренне веря, что поступил благородно и великодушно, согласившись на ее обучение. Вернувшись домой, он с гордостью сообщил дочери о своем «подвиге».
— Папочка, даже не знаю, как тебя благодарить! — воскликнула Айрин. Она была счастлива.
— Но сразу же хочу тебя предупредить, Айрин. Если ты дашь мне хотя бы малейший повод прекратить твое обучение, я сделаю это немедленно. Ты поняла?
Айрин ничуть не напугала эта угроза. Ничто не должно помешать ей получить образование в школе Эшби и стать членом Гильдии ювелиров.
Первый день в Школе Эшби стал самым важным днем в ее жизни. Она быстро включилась в учебный процесс. Все было ново и непривычно для нее. Большинство учеников происходили из лондонского Ист-энда, поэтому основным диалектом, на котором общались ученики, был кокни. Ее новые товарищи отличались живостью и веселым нравом, и с первых минут Айрин чувствовала себя в своей тарелке. Мистер Эшби создал в школе удивительно дружественную атмосферу, поощряя дух товарищества и взаимовыручки. Такая обстановка была здесь совершенно естественной, поскольку все обитатели Ист-энда хорошо знали друг друга и привыкли к суровым условиям жизни — к тесноте и бедности. В конце учебного дня, который продолжался дольше, чем в обычных школах. Айрин усталая, но счастливая возвращалась домой.
В первый же вечер возникло одно непредвиденное обстоятельство: Эдмунд узнал, что она приехала на конке, а не в собственной карете. Айрин объяснила это тем, что не хотела выделяться среди соучеников, чтобы они не узнали, что она из богатой семьи. Когда Айрин захотела снять комнату поблизости от школы, чтобы в течение недели не ездить туда и обратно, то встретила такой решительный отказ со стороны отца, что не на шутку испугалась за свое будущее. В результате они договорились, что в хорошую погоду Айрин будет ездить в школу на велосипеде, причем Эдмунд поставил ей условие, что ни при каких обстоятельствах она не станет носить эти ненавистные новомодные бриджи. В дождливые дни она будет ездить в карете, а обратно — брать такси. Пользоваться конкой ей разрешалось в самых исключительных случаях.