Плутарх говорит о «творениях Перикла», тем более достойных удивления, что они созданы за короткое время, «но для долговременного существования. По красоте своей они с самого начала были старинными, а по блестящей сохранности они доныне свежи, как будто недавно окончены: до такой степени они всегда блещут каким-то цветом новизны и сохраняют свой вид не тронутым рукою времени, как будто эти произведения проникнуты дыханием вечной юности, имеют не стареющую душу!»
Это спустя четыре столетия, когда жил Плутарх (I – II вв. н.э.)
Плутарх схватил и выразил сущность классического искусства и стиля и сущность эпохи Перикла, эпохи классики. Сам Перикл воплощал этот стиль, что воспроизвели в мраморе зодчие и скульпторы, строители Парфенона.
Перикл был прост и сдержан, обладал возвышенным образом мыслей, что связывают с влиянием на него Анаксагора, и вне стихии шуток комических поэтов афиняне называли его не иначе, как «олимпийцем», то есть небожителем в ряду богов Олимпа.
Как видим, он не был похож на обычных вождей демократии, которых называли демагогами, без оттенка уничижения в то время, но по существу верно; Перикл также не был похож на знатных и богатых, которые, выступая против демократии, назывались олигархами.
Перикл был женат и имел двух сыновей, также был опекуном Алкивиада, в то время, когда в Афины приехала Аспазия, родом из Милета, по ту пору изгнанная из Мегар.
Плутарх пишет: «… по некоторым известиям, Перикл пленился ею как умной женщиной, понимавшей толк в государственных делах. Да и Сократ иногда ходил к ней со своими знакомыми; и ученики его приводили к ней своих жен, чтобы послушать ее рассуждения, хотя профессия ее была не из красивых и не из почтенных: она была содержательницей девиц легкого поведения».
«Некоторые известия» знаменитого историка требуют разъяснений. По всему Аспазия не была обычной «содержательницей девиц легкого поведения», это из домыслов, да и как бы ученики Сократа, а это ведь знать, приводили к ней своих жен? Можно предположить, что Аспазия была «содержательницей девиц легкого поведения» в Мегарах. Но и это вряд ли.
Безусловно Аспазия вступала в жизнь по своим познаниям и повадкам как гетера, как женщина, выбравшая свободный образ жизни в эпоху, когда жизнь женщин ограничивалась женской половиной дома. Заводят пансионы гетеры не смолоду, а скорее в возрасте. Содержательниц притонов не изгоняют, а ставят лишь в известные рамки.
Что касается столь исключительной женщины, как Аспазия, вероятнее всего, и в Мегарах у нее было не заведение известного рода, а салон-школа, какую она открыла в Афинах, для дочерей и жен из знатных семейств, вот почему и Сократ, еще совсем молодой каменотес, приходил к ней учиться красноречию; заглядывали в салон-школу ( это обычный внутренний двор в доме) и Перикл, и Софокл, и Еврипид, им было интересно послушать молодую женщину с певучим голосом.
О красоте Аспазии нет прямых свидетельств, но обаянием и грацией она безусловно обладала, кроме выразительной речи. В одном из диалогов Платон, хотя в шутливом тоне, замечает, что в Афинах многие искали общества Аспазии ради ее ораторского таланта.
Некоторые исследователи высказывают предположения, мол, Аспазия перешла от Сократа к Периклу, видимо, на основании свидетельства Сократа о том, что он учился красноречию у гетеры. Когда Аспазия приехала в Афины, она была еще очень молода, молод был и Сократ, он обучался ваянию и работал каменотесом на строительстве Парфенона. Он был беден, всегда был беден, поэтому предпочитал жить не в Афинах, а в Пирее, портовом городке, – а гетера по определению требует расходов, а учиться красноречию – тем более. Но Аспазия и Сократ, который, конечно же, смолоду обладал недюжинным умом, могли выделить друг друга…
Эта ситуация обыграна в трагедии «Перикл», что можно привести отчасти здесь, чтобы не пересказывать заново. Мы видим Аспазию и Сократа у пещеры нимф.
У пещеры нимф сатиры и нимфы, прячась за кустами, наблюдают за влюбленными парами, которые скрываются, заслышав голоса. Входят Аспасия и Сократ, юноша, весьма похожий на сатира.
Аспасия смеется:
– Сократ! Что ты запрыгал, как сатир?
Сократ обескураженно:
– Песок и камни мне щекочут пятки.
– Зачем же снял сандалии?
– Да к ним я не привык, натер до волдырей, и ступни щиплет мне то жар, то холод то камня, то земли с прохладой влаги.
– Не думала, ты более изнежен, чем женщины, чем я.
– С тобою, да. Твой голос утомляет негой чистой, твоя стопа прельщает обещаньем всех таинств Афродиты, даже странно, и в золоте волос – все та же прелесть, о чем не хочет ведать ясный ум Аспасии премудрой и прекрасной.
Аспасия с изумлением:
– Сократ! Какие речи слышу, боги! Ты захотел учиться у меня и обещал вести себя примерно, как ученицы юные мои.
– Так я веду себя, учусь прилежно, внимая речи нежной с женских уст, улыбке, взглядам, всем телодвиженьям, как Музами пленялся сам Гомер. И если тут Эрот замешан, в чем же повинен я, прилежный ученик?
– Сократ, а что ты знаешь об Эроте, помимо домыслов досужих, а? Сынишка-несмышленыш Афродиты? А ведь дитя-то бог, сам Эрос древний, с его стремленьем вечно к красоте.
– Ах, значит, благо в том, что я влюблен! – Пляшет, как сатир, вокруг Аспасии.
Сатиры и нимфы наблюдают за Сократом и Аспазией и переговариваются между собой.
Аспасия оглядывается:
– Я слышу голоса и смех веселый…
Сократ прислушиваясь:
– То шум в листве и говор тихих вод…
– О, нет! То нимфы привечают нас, приняв дары влюбленных, наши тоже; и я могу с мольбою обратиться о самом сокровенном к нимфам милым?
– О самом сокровенном? Что за тайна? Аспасия! О чем ты просишь нимф, как девушки, влюбленные впервые? И чьим вниманьем ты обойдена? Из мужей, кто б он ни был, он ничтожен.
Аспасия с легкой усмешкой:
– Ничтожен он? Сократ, не завирайся. Ни в чем не может быть он таковым.
– Велик во всем, и даже головою, похожей, говорят, на лук морской?
– Как догадался? Но тебе ль смеяться, когда ты ходишь с головой Силена?
– Ну, если я Силен, то он Дионис, хорег Эсхила, тихий бог театра, стратег бессменный, первый среди равных.
Аспасия раздумчиво:
– В нем что-то есть чудесное, не так ли? Спокоен, сдержан, словно весь в раздумьях, хотя и пылок, ровен голос зычный…
– Да в речи гром и молнии как будто метает он, неустрашим и светел, почти, как Зевс в совете у богов, и прозван Олимпийцем он недаром.
– Нет, у Гомера Зевс бывает вздорен; Перикл не позволяет похвальбы, пустых угроз, держа в узде свой разум, как колесницей правит Гелиос.
– Аспасия! Ты влюблена в Перикла?
– Так влюблена я и в тебя, Сократ. Ценю я ум превыше и в мужчине, затем уже там что-нибудь другое.
Сократ выражает крайнее удивление:
– Во мне ты ценишь ум, как и в Перикле?!
– Чему же удивляешься, Сократ? Ты вхож ко мне, как бы берешь уроки, что девушки, подруги-ученицы, хотя не вносишь платы за ученье, – мне ум твой нравится, и мы в расчете.
– О боги! У каменотеса ум?! И ум, Аспасией самой ценимый?
– Не столь наивен ты, Сократ, я знаю. Что, хочешь посмеяться надо мной?
– О, нет, Аспасия! Боюсь поверить. Да и зачем мне ум? Хочу быть счастлив, вседневно слыша голос серебристый и лицезрея облик, женски чистый, и вторить им всем сердцем и умом, как музыке и ваянью, учась риторике.
– Ты взялся бы из камня мой образ высечь? Вряд ли что и выйдет. Тесать ты камни можешь, но ленив, поскольку в мыслях ты всегда далече, и мысль одна тебя повсюду гонит.
– Мысль о тебе, Аспасия, повсюду жужжит, как овод, не дает покоя. Умна – прекрасно! Но зачем прелестна? Никак Эрот достал меня, наглец.
Аспасия нежно:
– Ах, вот к чему ты клонишь здесь и ныне! Свободна я, влюбиться мне легко в сатира молодого, как вакханке. Но делу время, а потехе час, и этот час – а вдруг? – погубит дело, что я веду в Афинах, как гетера, служа не Афродите, а Афине? Мне должно быть примерной, чтоб злоречье подруг моих невинных не коснулось. Иначе власти иноземку вышлют, как из Мегар пришлось уехать мне. А здесь Перикл мне благоволит, к счастью.