37-му отводился левофланговый участок Мирошкиничи — Канома, занимавший по фронту шесть с половиной километров, самый, пожалуй, труднодоступный, тяжелый, укрепленный, по сведениям разведки, до самого Олонца; и сейчас Миронов, устало и отрешенно взглядывая через козырек лобового стекла на идущий впереди с автоматчиками охраны «виллис», прикидывал, что в первом эшелоне его корпуса пойдут дивизии полковников Виндушева и Блажевича, дивизию генерал-майора Лещинина он оставит во втором. Особую сложность составляло форсирование реки. Ее ширина на его участке была около четырехсот метров. Сложность форсирования заключалась еще и в том, что предварительной разведкой не удалось полностью вскрыть все огневые точки противника, находящиеся на переднем крае, и поэтому маршал Мерецков на совете сам предложил осуществить форсирование в три этапа — сначала передовыми батальонами, затем передовыми усиленными полками от каждой дивизии первого эшелона для расширения плацдарма и, наконец, уже главными силами дивизий, артиллерией и дивизиями второго эшелона.
Оживление среди присутствующих Мерецков вызвал, когда мягко, с ярославским выговором произнося слова, заявил, что он предлагает Миронову начать форсирование Свири добровольцами, которые на плотах и лодках пойдут сперва с чучелами, с тем чтобы выявить в процессе артподготовки еще не подавленные огневые точки врага.
— Товарищ маршал, разрешите вопрос? — сразу же с места спросил Миронов. — Сколько потребуется добровольцев?
— Я думаю, пятнадцать — шестнадцать человек, генерал, — ответил Мерецков. — Этого будет вполне достаточно, чтобы создать у противника иллюзию начала нашей переправы. Командир четвертого корпуса начнет форсирование сразу после артподготовки. Вы, товарищи, конечно, понимаете, — сказал он дальше, — что я буду затем ходатайствовать о присвоении этим добровольцам звания Героя Советского Союза. Прошу, генерал Миронов, учесть: должны быть отобраны лучшие — коммунисты и комсомольцы.
— У меня, товарищ маршал, все хорошие! — весело ответил тот. — Десантники. Не подведут…
Да, его корпус был целиком из десантников. В январе 1944 года в соответствии с приказом Народного комиссара обороны из состава воздушно-десантных войск, составлявших резерв Ставки, были выделены три гвардейские воздушно-десантные дивизии: 13-я, 14-я и 15-я, которые и были затем переформированы в гвардейские стрелковые дивизии и вошли в состав 37-го корпуса.
«Да-а, представляю, какой гром грянет над Свирью!» — подумал Миронов, перебирая в памяти короткий доклад начальника артиллерии фронта генерал-полковника Дегтярева. 1530 орудий и минометов, 312 реактивных установок, сказал он, будут осуществлять огневой удар по вражескому берегу. Авиация Ленинградского фронта сделает более трех тысяч самолето-вылетов, нанося удары по опорным пунктам противника. Только одна артподготовка займет перед форсированием три с лишним часа. Вот это размах! Такого еще не было в истории войны. И, вспоминая лаконичные сообщения Дегтярева, который резко отличался от других генералов своей кипенно-белой сединой, Миронов уже мысленно увязывал его слова с текстом приказа Верховного от 1 мая, где тот говорил: «Дело состоит теперь в том, чтобы очистить от фашистских захватчиков всю нашу землю и восстановить государственные границы Советского Союза по всей линии, от Черного до Баренцева моря…» Член Военного совета фронта генерал-полковник Штыков дал указание, чтобы приказ этот лег в основу всей партийно-политической работы в период подготовки к операции…
Станция Оять встретила Миронова короткими посвистами паровозов, приглушенным гулом многих человеческих голосов, ржанием лошадей, урчанием моторов; и по этому знакомому шуму Миронов понял: началась выгрузка первых прибывших эшелонов.
Окраина домов Ояти лежала в тумане. Командир корпуса, сумевший выкроить из коротенькой (от солнца до солнца) светлой ночи всего-то часа полтора на сон, опять вроде почувствовал себя свежим и бодрым и теперь, выйдя во двор, обнесенный тесовыми плахами, расправляя крепкие плечи, потирая ладонями широкую грудь под нательной рубахой, весело крикнул:
— Федор! Воды! Холодной!..
Тело, еще налитое здоровьем (всего-то 42 года), крепостью, силой, просило после сна свежести, бодрости, короткой разминки. Армейская жизнь давно отучила от семейного очага. Теперь его домом чаще всего был военный шатер с набором необходимой складной мебели, небьющейся посуды, где он мог поесть и отдохнуть. Даже уединиться и поговорить с кем-то не было нужных условий. Рядом, поблизости всегда находились люди, и к их тесному соседству он тоже давно привык, как привык к часовым у входа. О семейной жизни давно уже не вспоминал. Да и не задалась она, эта семейная жизнь. В Москве проживала жена, с которой вот уже два года он порвал даже переписку. Знал, что жалуется она по инстанциям в надежде вернуть его или испортить ему карьеру. Да какая у него карьера? Он солдат, не подчинен себе. Жену не осуждал. Любой жене было бы с ним трудно. Характер тоже не мед: порывист, несдержан, пререканий не терпит.