Я уже рассказывал, как однажды ночью Нэнси появилась в его спальне. Большей муки бедняга не испытал за всю свою жизнь. Он вдруг увидел ее в ногах своей постели — вокруг царил полумрак: картина эта навсегда врезалась ему в память. После он уже сказал мне, что на всем лежал какой-то мутный зеленоватый отсвет — возможно, столбики кровати, обрамлявшие ее фигуру, точно портретная рамка, отбрасывали зеленоватую тень. Она строго, не дрогнув, посмотрела ему прямо в глаза и сказала: «Я готова стать вашей — спасти вам жизнь».
Он ответил сдавленно: «Не надо, не надо, не надо».
Он и потом считал, что был прав, отказав ей. Он бы возненавидел себя, он не смог бы преступить запреты. И при этом терзался искушением преступить их, отдаться желанию — не физическому влечению, а желанию доказать свою правоту. Он был уверен, что стоит ей раз дать ему волю, и она уже никогда его не забудет. Он это знал.
А ей в это время вспоминались слова тети: ему хочется одного — чтобы она, Нэнси, любила его через расстояние в пять тысяч миль. Вот она возьми и скажи: «Я не смогу полюбить вас — я знаю, какой вы на самом деле. Я стану вашей, чтобы спасти вам жизнь. Но полюбить вас я не смогу».
Это было невероятно жестоко. Ведь она совершенно не понимала смысла этих слов — «стать вашей». Но тут уже Эдвард совсем оправился и заговорил обычным нормальным голосом, каким всегда разговаривал с прислугой или лошадью — хрипловато, сурово и властно:
«Глупости! Иди к себе. Возвращайся в свою комнату и ложись спать».
В общем, ничего у них не вышло — ни у той, ни у другой.
И тут на сцене появляюсь я.
6
С моим появлением в доме страсти немного улеглись — по крайней мере, на две недели между моим приездом и отъездом девочки. Это не значит, что кончились полуночные разговоры и что Леонора больше не отсылала меня с Нэнси из дому — якобы погулять, а сама тем временем устраивала Эдварду сцены. Теперь она знала, чего он хочет — услать девочку за тридевять земель и быть уверенным, что она и в этой дальней дали продолжает верно любить его, ну чем, скажите, не сентиментальный роман? Так вот, зная его заветное желание, Леонора дала себе слово во что бы то ни стало разбить его последнюю надежду. И она твердила на разные лады, что девочка его совсем не любит, — напротив, она его терпеть не может за жестокость, властность, пристрастие к спиртному. В глазах девочки он, Эдвард, — взвинчивала она саму себя, — вообще трижды или четырежды клятвопреступник. Он давал клятву ей, Леоноре, клялся миссис Бейзил, потом Мейзи Мейден, еще Флоренс… Но все эти нападки Эдвард оставлял без внимания.
Любила ли девочка Эдварда? Трудно сказать. Думаю, что к концу уже нет, хотя прежде, когда Леонора еще не принялась чернить его в ее глазах, она, безусловно, его любила. За что? За гражданское реноме, так сказать, — бравый солдат, спасал утопающих, рачительный хозяин, прекрасный спортсмен. Но все эти достоинства, видимо, отступили на задний план, стоило ей узнать о его супружеской неверности. Дело в том, что у женщин — как мне кажется — неукоснительно срабатывает инстинкт женской солидарности, когда речь заходит о взаимоотношениях с мужчинами. И это при том, что женщины, как правило, лишены чувства ответственности за свой край, свою страну или собственную карьеру, вообще за любые формы корпоративности. Точно так же женщине ничего не стоит, например, отбить у своей же товарки мужа или любовника. Только, по-моему, женщина на такое может решиться в том случае, если считает, что другая женщина дурно обращалась со своим мужем. И наоборот: если ей, не дай бог, покажется, что мужчина ведет себя с женой, как последняя скотина, — поверьте, она найдет возможность «поставить его на место», исключительно из чувства солидарности со страждущими сестрами. Разумеется, я вовсе не настаиваю на этих обобщениях. Верны они или нет — кто знает? Я всего лишь стареющий американец, и жизненный опыт у меня никакой. Сами смотрите — стоит ли согласиться с моими наблюдениями. Но насчет Нэнси Раффорд я знаю точно: она глубоко и нежно любила Эдварда Эшбернама.
Ну и что с того, что она задала ему перцу, узнав о его изменах и о том, что Леонора ни в грош не ставит его гражданские заслуги? Она обязана была в каком-то смысле задать Эдварду жару. Это и есть проявление женской солидарности, да и чувства самосохранения тоже, поскольку она не могла не понимать, что если Эдвард изменил Леоноре, миссис Бейзил и памяти двух других женщин, то он может изменить и ей. А уж в том, что касается полового инстинкта, толкающего женщину на особую жестокость по отношению к любимому мужчине, — будьте уверены, у Нэнси он был развит в достаточной степени. Так что не знаю, продолжала ли она на этом этапе любить Эдварда Эшбернама. Я даже не знаю, любила ли она его за минуту до того, как лишилась рассудка, узнав во время стоянки парохода в Адене, что он покончил с собой. Как знать — может, она переживала за Леонору не меньше, чем за Эдварда? А может, за них обоих? Не знаю. Ничего не знаю. Устал я.