Ленька, подтянув коленки к подбородку и обхватив их руками, лихорадочно, как перед дракой, блестел глазами и возбужденно говорил:
— Эх, сюда бы моих дружков… Врезали бы мы этому кодлу. А эти, — презрительно кивнул он на притихших соседей, — разве люди? Подонки! В ложке баланды друг друга утопят…
Ждать пришлось недолго. Вьюном проскочил в дверь мой крестник — плюгавенький мужичонка. Как он вертелся, юлил вокруг вошедшего следом рослого парня — Графа. Вот бы кого я назвал красавцем. Высокий, широкоплечий, кровь с молоком, лицо правильно очерченное, глаза — голубые, потемневшие от напущенного на себя психа. За ним в комнату шагнули еще четверо. Явилась, как я понял, карательная экспедиция, решившая в корне пресечь малейшую попытку к неповиновению. Плюгавым они и сами брезговали, но из высших соображений не могли пройти мимо моего своеволия.
— Который? — с ленивой усмешкой спросил Граф.
— Вот этот! — подбежал к нарам мужичонка. — Понимаешь, Граф, — тарахтел он, заглядывая главарю в глаза, — я этому фрайеру как человеку предложил ботинками поменяться, а он, падла, трах… век мне свободы не видать! И в ухо. Я, говорит, под нары вас, жучков, загоню…
Меня и забавляла, и пугала эта неправдоподобная сцена. Дожелта отмытые полы, ослепительный свет пятисотсвечовой лампы, кучи тряпья на нарах и пять темных, страшных в объединяющем их чувстве, фигур. В неподвижном молчании они застыли, ожидая команду. Я насторожился, подобрался, словно приготовился к прыжку без парашюта.
— А ну, слазь, — медленно, с издевательской расстановкой протянул Граф.
— Иди-ка ты… — не выдержал и обложил его с верхней полки.
Другого ответа Граф, видимо, и не ждал. Он подал незаметный знак, и его дружки, словно сорвавшиеся с поводка волкодавы, кинулись на меня. Одного я пинком сбросил с нар, второму так двинул в ухо, что он волчком завертелся на полу, бессмысленно тараща глаза. Третий отлетел к печи и, держась за скулу, с надрывом вопил:
— Кто меня? Какая сука зубы выбила?
Видать, в поднявшейся суматохе его незаметно чем-то ударил Ленька, который сейчас лежал неподалеку, понимая, что ничем не может мне помочь. Шум, возню, крики падения и удары словно не слышали остальные восемнадцать гавриков, вместе со мной пришедших в лагерь. Нас — двадцать мужиков, и мы запросто, без особых усилий, могли смять ворвавшуюся в карантин погань. Могли, но мешала подлая трусливость этих людишек, их страх за свои жалкие шкуры. В своем желании уцелеть во что бы то ни стало, они делались легкой добычей уголовников, объединенных вокруг паханов. Своих соседей я ненавидел пуще, чем врагов, распаленных болью и местью.
Графу не занимать ловкости и сноровки. Одним прыжком оторвался он от пола, взлетел на нары и схватил меня за расстегнутый ворот гимнастерки. Ослепленный яростью, страхом за свою жизнь, я тычком врезал ему кулаком промеж глаз. Удар ошеломил зека. Он не удержался на нарах и, падая, увлек меня за собой. Я первым вскочил и, чуть не оторвав воротник, вырвался из его рук и прислонился спиной к печи. Его дружки, как волки, полуокружием обложили меня. Наигранность, ленивая томность слетели с Графа. Левый его глаз заплывал багровой опухолью, а в правом смертельной ненавистью всплескивала неистовая злоба и ошеломляющая боль. Взмахом руки он остановил урок, готовых кинуться на меня, неторопливо нагнулся и полез рукой за голенище сапога. Выпрямился, в ярком свете молнией сверкнула выхваченная финка…
— Это что такое? — раздался в дверях удивленный голос. — Бросай перо!
Моему спасителю, курносому и белобрысому мужику, лет за тридцать. В тот момент он показался мне ангелом-хранителем, спустившимся с небес на грешную землю. Широкоплечий, с толстой бычьей шеей, он насупился и настороженно вперился в моего врага. Тот, ошеломленный его неожиданным появлением, сжимал в кулаке рукоятку финки и не шевелился.
— Быстрей, быстрей! — требовательно, с угрозой в голосе, повторил вошедший. Граф, не веря своей промашке, колебался, потом швырнул нож на пол. Мужчина подобрал, повертел, разглядывая, сунул в карман белого полушубка и только тогда приблизился к нам.
— Финита ля комедиа, как говаривали древние греки, — с усмешкой проговорил он, беззастенчиво, в упор, разглядывая заплывшие глаза Графа, сплевывающего черную кровь его дружка. — Так… Так… Нашла коса на камень, пообломали волкам зубы… Так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат… Поостудиться вам, мальчики кровавые, надо. Страсти молодецкие охладить. Ты, — ткнул он в меня пальцем, — и ты, Граф, пойдемте со мной, а вы, шпана неумытая, — повернулся он к остальным, — бай-бай на мягкие постельки… Ма-а-а-рш!