«Однообразность в писателе доказывает односторонность ума, хоть, может быть, и глубокомысленного», или: «Есть два рода бессмысленности: одна происходит от недостатка чувств и мыслей, заменяемого словами, другая — от полноты чувств и мыслей, но недостатка слов для их выражения».
22.01.42.
Холод здесь собачий — 7–8 градусов, а на улице минус сорок. Чтобы как-то согреться, целый день сплю, даже бока болят. На днях по радио, если не ослышался, выступал Долматовский. А ведь его считали погибшим. Как хорошо, если это действительно он выступал. Талантливый поэт, от него многого можно ждать. У меня с собой книжечка его стихов, привезенная из Москвы.
25.01.42.
Сегодня температура в палате упала до рекордной цифры: 6 градусов. Приходится все время лежать в постели, укрывшись всем, что попадает под руку. О, сто дьяволов, долго ли они будут морить нас холодом!?
Читаю сейчас «Избранные места из переписки с друзьями». Какая жуть! Даже нельзя себе представить, что это писал Гоголь. Сколько ханжества, пресмыкательства, что и читать противно. Имеющиеся блестки мысли (особенно в статье об особенностях русской поэзии) тонут в мутной пене самых диких откровений.
Скорей бы выписывали, нет сил лежать в этом бардаке. Белье постельное не меняют, кормят сверхскверно, словом, полный кошмар!
28.01.42.
Последние запасы моего терпения истощаются. До чего же здесь бардак! Ходят разные комиссии, что-то проверяют. Сплошная комедия. Хорошо, что хоть малость подтопили, а то бы совсем окоченели. Нога болит, опять ухудшение. От бешенства готов перекусать всех врачей или оторвать эту чертову ногу! Впрочем, отрывать жалко, еще пригодится.
Вчера был в кинозале. Смотрел «Девушку с характером». Хоть там нет малейших следов даже самой примитивной художественной логики, все-таки посмотрел на свою Москву. Я бы сейчас с громадным удовольствием посмотрел «Подкидыша», по той же причине. Перевели меня на санаторный стол. Спохватились, сволочи. Лучше поздно, чем никогда.
На юге наши вперед продвинулись. И вообще, пока я туда доберусь, там уже весна будет.
31.01.42.
Последний день января, не хуже и не лучше остальных. Правда, теперь каждый вечер можно смотреть кино. Сегодня была «Бесприданница». Какая изумительная вещь! Который раз я ее смотрю и каждый раз с восторгом. А то эти «ура-картины» из серии «и в воде мы не тонем, и в огне не горим», всякие «Танкисты», «В тылу врага» и им подобные, которыми нас усердно потчуют, чертовски надоели.
Вообще, надоело здесь несказанно. Теперь даже санаторный стол не радует. Нога все ноет и ноет. Врач утверждает, что к понедельнику все пройдет, но я уже четыре месяца слышу подобные заверения.
Хочется написать какое-нибудь стихотворение, но что-то не сочиняется. Письма из Ставрополя мне не переслали. Очень волнуюсь о доме. Уже больше месяца я не знаю, как там у них дела.
ИФЛИ начинает занятия в Ашхабаде 2 февраля. Да, когда мне снова повезет сесть за книгу? Скучаю по русскому языку. С каким наслаждением взялся бы сейчас за Пешковского, Шахматова, даже Федоруком бы не погнушался. Но, как сказал Брюсов: «Сломай свой циркуль геометра… и т. д.» Придет и мое время.
А вдруг меня убьют? Как-то не могу себе даже представить, что меня могут убить. Нет, нельзя… Я хочу жить, работать, учиться, любить…
1.02.42.
Много думал об Артуре. Я давно уже не верю, что он «эвакурнулся» в башкирский совхоз. Ведь и Нинка мне писала, что он ушел в военный батальон. Я раскаиваюсь в своем письме, но оно было вызвано соответствующей обстановкой. А если это правда? Нет, этого не может быть. Скорей бы наладить с ним связь и узнать, где он и как. Неужели эта война отнимет у меня самых дорогих друзей? Вовка, Артур… Двенадцать лет мы были вместе, сколько хорошего дала мне эта дружба. Разве можно забыть наши загородные поездки с Артуром в Подрезково, в Загорянку… А наши бесконечные разговоры долгими зимними вечерами, наши весенние прогулки по ночной Москве… А первый месяц войны? Каждое утро после ночной бомбежки первый звонок Артуру: «Жив, старик? — Жив». Да, что говорить, вся моя жизнь, все мои радости, горе и неудачи со мной были друзья, всегда в тяжелую минуту я имел дружескую поддержку и необходимый умный совет.
Сегодня после долгого перерыва сел за шахматную доску и к огорчению своему обнаружил, что стал туго соображать, аналитические мои способности здорово притупились. Когда же смогу вырваться из этой оцепеняющей мути, именуемой пребыванием в госпитале? Сейчас сижу в ожидании жареных пирожков, которых не ел с 7 ноября. Кино сегодня не было: старик наш опрокинул киноаппарат.
5.02.42.
Нога, как-будто, приходит в порядок. Но боюсь, как бы не сглазить. Скорей бы вырваться отсюда, может, удастся заскочить в Москву. Надежды, правда, мало, но чем черт не шутит.
6.02.42.
Наконец-то получил телеграмму от мамы. Слава Богу, все здоровы, а то я чего только не передумал. Теперь бы о Нинке узнать что-нибудь и тогда можно со спокойной душой ехать на фронт.
Сегодня почему-то ясно вспоминался наш последний комсомольский воскресник в Москве. Как хорошо тогда было работать рядом с моей любимой. А потом мы сидели в садике и с аппетитом поедали огурцы, хлеб и сыр — наш трудовой завтрак. И он же обед. С ней все легко было! Разве я болел бы так долго, если бы она была рядом?!
У нас в палате есть один пациент, молодой рабочий. Очень хороший парень, простой, открытый. Много пришлось испытать ему в жизни. С малых лет работал, пойти учиться не мог: биография не позволяла. Вспоминая свою жизнь, а ему еще только тридцать лет, он часто с горечью мне говорил: «Так вот ничего хорошего не пришлось мне повидать…»
Да, какое счастье, что я имел возможность учиться, читать все, что хотелось, заниматься в историческом кружке у профессора М. Зоркого, в литературном — у К. Зелинского. Если бы я вдруг очутился на его месте, то, наверное, повесился бы. Пусть он материально в несколько раз лучше меня обеспечен и все такое. Тут я просто ярый идеалист.
Эх, скорей бы пришла возможность учиться, учиться, учиться! Сейчас читаю очень интересную статью о влиянии творчества крепостных поэтов первой половины 19 века на фольклор и наоборот. Очень интересно. Вот замечательная тема для будущего исследования.
Прочитал первую книгу «Самгина». Если бы половину рассуждений и всякой воды выбросить, замечательная бы вещь получилась.
14.02.42.
Четыре дня не мог ничего записать. Наконец меня выписали из госпиталя. Я попал в город и был совершенно подавлен местным бардаком. Боже мой, что здесь творится на вокзале! Бесчисленные толпы людей с потными обезумевшими лицами, много ночей лишенные сна, мечутся от одного окошка к другому, от одного помощника коменданта к другому и всюду наталкиваются на бездушно-казенный ответ: ничего не могу сделать, мест нет.
Я уже совсем упал духом, и если бы не получил хорошего жилья (а жил я в пункте сбора начсостава резерва, пользовался спецбуфетом и др.), то совсем бы скукожился самым постыдным образом. Правда, талонов на обед мне не давали, продуктов на дорогу тоже не хотели дать, но я взял себя в руки.
В ночь на тринадцатое я тщательно обдумал план сегодняшнего дня и с моральной помощью моей любимой, которая устроила бы мне хорошую взбучку за мою паническую растерянность и уныние, получил талоны на обед, продукты на дорогу, получил баранки и белые булки и, самое главное, сел в поезд.
Сейчас уже больше двенадцати часов сижу в вагоне. Когда мы отправимся, известно одному Аллаху. Но, какое счастье, что я уже не в Куйбышеве. Гнуснейший город! Единственным светлым пятном было мое посещение филармонии. Слушал шестую симфонию Чайковского, выступление Ойстраха и Гилельса. Но настроение не совсем соответствовало слушанию музыки, да еще торопился в общежитие, так что Гилельса не успел до конца дослушать. Серьезная музыка требует иной обстановки.