Что тут стало в классе - и сказать невозможно! До того все захохотали, что Бобка Козолупов (мы его называем «Лупленый козёл») чуть с парты не свалился.
Только теперь уж и ребятам здорово попало. Григорий Семёнович посмотрел на них очень строго и даже поднял палец. Они, понятно, притихли. А он говорит:
- Соколов, садись-ка на место!
Я подобрал сумку и на цыпочках пошёл к своей парте.
Посидел минутку и не утерпел, - хочется мне ребятам ножичек показать. Достаю его из кармана. Отгибаю сначала большое лезвие, потом - маленькое, потом - штопор, отвёртку, шильце и начинаю аккуратно протирать носовым платком.
Протёр - и вижу: так и есть! Славка Брыкин разинул рот и глядит на мой ножичек, как будто хочет его проглотить.
«То-то! - Думаю. - Чья взяла?»
Тут как раз прозвенел звонок. Григорий Семёнович взял журнал и ушёл из класса. А ребята остались в классе и всё крутятся возле моей парты.
- Вот это ножик! - говорят. - Действительно ножик! Дивная вещь! Откуда у тебя такой ножик?
- Откуда? Ясное дело, с фронта…
- А острый?
- Спрашиваешь!
Я сейчас же достал карандаш и стал его медленно точить маленьким лезвием. Все смотрят, любуются, хвалят. Ни у кого такого ножика нет!
За переменку я отточил семь карандашей и начал восьмой, да ещё успел отвёрткой два винтика из парты вывинтить и штопором пузырёк с красной тушью раскупорить (Славка Брыкин принёс, чтобы заголовок у стенгазеты раскрашивать).
Следующий урок был русский устный. Все читали про Каштанку, а я всё время с ножичком возился. Фамилии на пеналах вырезал: Брыкина сразу вырезал, а Попуригопуло целых пять минут вырезал. Даже места на пенале нехватило, поместилось только Попуригоп…
- Костя Соколов, читай дальше! - вдруг говорит Григорий Семёнович.
А я совсем и не знаю, откуда надо читать, и Славка Брыкин тоже не знает. Он на мою работу всё время смотрел.
Григорий Семёнович говорит:
- Что с тобой сегодня, Соколов? Сам не учишься и другим, видно, не даёшь. Вот и заработали четвёрку на двоих.
Ну, мне стало очень не по себе. Папа только что приехал, а я будто нарочно пару схватил. Прямо не знаю, как про это дома сказать.
Сижу, думаю, а ножичек будто сам собой по парте ходит, что-то такое вырезает. Двойку вырезает. Словно мало мне одной в журнале…
Вдруг слышу:
- Соколов, сейчас же отдай мне свой ножик и выйди из класса.
- Григорий Семёнович, - говорю, - да как же так?.. Это я нечаянно! Честное слово, нечаянно!
А Григорий Семёнович и не слушает. Взял у меня из руки папин ножик и говорит:
- Ступай, ступай!
Я стиснул зубы и губы, чтобы не заплакать, и пошёл к дверям.
После рисования все ребята разошлись, а мне Григорий Семёнович говорит:
- Посиди, Соколов.
Потом приходит и говорит:
- Дай свой дневник, Соколов. За учение - двойка, и за поведение - двойка. И как не стыдно! Отец в армии, можно сказать, герой, а сын - лентяй и озорник.
Я говорю:
- Нет. Папа уже не в армии. Он вчера вернулся.
Поглядел на меня Григорий Семёнович: «Вот как!» - и берётся за ручку.
Я его прошу:
- Григорий Семёнович, я больше не буду. Я так себя хорошо буду вести, только письма не пишите и ножик мой отдайте. Его мне с самого фронта папа привёз.
Григорий Семёнович молчит и будто не слышит. Написал записку, промакнул, сложив вдвое, вчетверо, сверху написал: «Товарищу Соколову - лично». И отдаёт записку мне:
- Вот. Отнеси. Передай лично. И ножик тоже отцу отдай.
Я завернул ножичек в носовой платок, положил письмо в карман и пошёл домой.
И вот я иду домой и несу папе записку Григория Семёновича, и до того мне тяжело, будто я восемь кирпичей в кармане тащу… Шёл я, шёл, словно сто вёрст прошёл… Притащился домой. А дома так хорошо, как будто сегодня Первое мая. Стол раздвинут, накрыт… Шинель папина в передней висит, - значит, он дома.
Вижу, мама весёлая, добрая, нарядная. «Ну, - думаю, - отдам записку ей, может, этим дело и кончится». Вытащил записку, подаю. А мама посмотрела и говорит:
- Да это же, Костя, не мне. Здесь написано: «Товарищу Соколову - лично».
- Я и отдаю лично. Ты ведь тоже товарищ Соколов, а папу жалко.
Тут как раз папа вышел. Полотенце на плече, в руках бритва и кисточка.
- Что это - почта? - спрашивает. - Кому письмо? Уж не мне ли первое после войны?
Мама молчит. А я говорю:
- Тебе, папа, из нашей школы.
«Всё равно, - думаю, - узнает, так уж пусть поскорее!»
Папа взял письмо, прочёл.
- Да… - говорит.
А мама спрашивает:
- Что?.. Что такое?
Папа ей письмо протянул, и она прочитала. Оба молчат. Да и мне говорить нечего. Помолчали, помолчали мы все, а потом папа повесил полотенце, развинтил и спрятал в коробочку бритву и говорит каким-то чужим голосом:
- Что ж ты стоишь? Идём.
- Куда?
- В ту комнату.
Я пошёл, а папа за мной. Чуть переступили порог, папа дверь захлопнул - и на ключ. Я испугался… И мама, видно, тоже испугалась. Стучит тихонько в дверь, спрашивает:
- Коля! Коля! Зачем ты закрыл дверь?
- Подожди. У нас тут такой разговор - без свидетелей.
И вдруг шагнул он ко мне:
- Где ножик?
- Вот.
Папа взял его, держит на ладони, а я думаю: «Лучше бы я никогда этого ножика и не видел, со всеми его шильцами, вильцами и отвёртками. Сколько из-за него неприятностей!»
Папа переложил его с ладони на ладонь и говорит:
- Не думал я на фронте, что мой ножик будет в Москве подоконники скоблить, резать рояли, парты, заборы, ворота…
- Я ворот не резал…
- Просто не успел. Хорошо, что он у тебя всего, полдня пробыл. Небось, за три дня ты бы весь район изрезал да исцарапал. А ведь у меня он не три дня, а три года был и честно поработал. Сколько я им сучьев и веток подсек для костров, у которых мы грелись в походах…
Когда товарищ мой ранен был, так я этим ножичком сапог ему разрезал, чтобы перевязку наложить.
А больше всего мне запомнился такой случай:
Однажды выполз из-за кустов немецкий лазутчик и оглушил меня сзади ударом приклада. Я свалился в траву, а очнулся в чьей-то пустой избе… Руки у меня были за спиной связаны… Лежу. Во рту горько. В голове гул. Слышу: на улице у самого входа в избу часовой ходит - щебень у него под ногами шуршит… Слышу немецкие слова.
«Нет, - думаю, - так зря вам не дамся!» Прислонился головой к стене. Хатка украинская, белёная, - от стен свежей извёсткой пахнет. На столе миска стоит, кувшин глиняный для варенца, молоко в печи запекать.
И вдруг вижу: в окно смотрят снаружи два глаза голубых. Низкое оконце. Видно, маленький человек смотрит.
Говорю тихонько: «Айда ко мне!..»
И человек, что снаружи стоял, сразу в окошко влез. Вижу, парень с тебя росточком, только глаза голубые, а головёнка рыжая… Посмотрел я на него и смекнул, что этому человеку можно вполне довериться.
«А ну-ка, - говорю, - хлопчик, пошарь у меня за голенищем…» Ножик был у меня в сапоге. Только русский солдат высокие сапоги носит. Вот он при мне и остался - моё последнее боевое оружие.
Хлопчик разрезал верёвки и убежал. А когда стемнело, я вылез в окно и осторожно пополз вперёд по колючему, скошенному полю.