— Никогда, — со смехом отвечает Елох.
Обведя широким жестом голую степь (возвышенность, на какой мы находимся позволяет обозревать необъятные дали), Елох поясняет:
— Всей этой местностью правят семь военных вождей. Каждый сам себе голова, у каждого есть свое войско. Они вершат суд, заключают союзы, они главенствуют на советах племен. Они также защищают вдов и сирот, пекутся о престарелых и об увечных. Они ведут воинов в бой. Эти вожди ненавидят друг друга, но вас, македонцев, они ненавидят сильней.
Елох рисует на земле карту.
— Беласар, Миамен и Петен контролируют территорию между Оксом и Бактрой, Оксиарту подвластен весь юго-восток. Спитамен с Датаферном владычествовали на западных землях, которые одним краем граничат с Артакоаной, а другим упираются в перевал Бамиан. Но теперь эти два сильных человека ушли на север, сумев как-то сговориться с тамошними вождями — Кориерном, Катаном, Мелпанором, Гистаном. Под началом у этой четверки сотни, даже тысячи мелких кланов. Это не считая даанов, саков и массагетов, обитающих к северу от Яксарта. Последних десятки тысяч, в сравнении с их неукротимостью и свирепостью все остальные афганцы кажутся просто робкими голубками.
От Елоха я узнаю еще об одном своде правил, какими руководствуются многие местные племена. Это ашаара, что значит «завет». Женское поведение отнюдь не обойдено в нем вниманием. Именно ашаара связывает человека с семьей, племенем, предками. Причем связь с предками важнее всего. Когда они отворачиваются от человека, от него отворачивается Бог.
Я рассказываю словоохотливому проводнику о Шинар и о том бремени вины и стыда, которое, по-видимому, постоянно гнетет ее. Елох не только подтверждает мою догадку, но и говорит, что по здешним понятиям я преступник. Мне следовало бы не опекать Шинар, а убить.
Как поясняет Елох, мое преступление называется на дари аль сатва. Есть у него и еврейское название — тол дави. Суть аль сатва, или тол дави, в том, что человек, совершивший благодеяние вместо того человека, кому надлежало бы его совершить, позорит последнего и наносит ему оскорбление.
Поскольку по моей физиономии видно, что я ничегошеньки не понимаю, Елох приводит пример.
— Если незнакомец остановится у дома моего отца, — говорит он, — а у того не отыщется чем накормить его, это печально, но не позорно. Но если сосед моего отца примет и угостит этого незнакомца, то с его стороны это будет аль сатва. Ты понял, Матфей? Сосед опозорит моего отца перед странником. В нашей стране так не делают. Это непозволительный, нехороший поступок. Но в твоем случае все куда хуже. Это настоящее преступление, ибо ты спас девушку, у которой есть брат. Брат обязан заботиться о сестре. Ты унизил его, смертельно обидел. Понятно?
— Ну а где, хотелось бы знать, ошивался этот братец, когда Шинар нуждалась в защите? — запальчиво спрашиваю я. — Ведь будь он рядом, я, разумеется, и пальцем не шевельнул бы.
— Именно! В том-то и дело.
— По совести, он вообще должен быть мне благодарен! Разве я не вырвал его сестру из лап старого негодяя? И разве я тем самым не спас ее жизнь? Клянусь богами, больше всего на свете мне хочется благополучно вернуть Шинар в лоно семьи!
— Да как ты не понимаешь? — восклицает Елох. — Ты навек осрамил родственников этой девушки, сделав за них то, что они сами должны были сделать. Этого они тебе никогда не простят. Что до нее, то она есть средоточие, носительница и причина позора. Предки все видели, как же ей не стыдиться? Ну а если ты при этом еще ей и нравишься, то это лишь усугубляет ее вину.
— Иными словами, — говорю я, — по вашим хреновым представлениям, было бы предпочтительнее, чтобы какой-то погонщик мулов продолжал измываться над ней? А с моей стороны было бы лучше убить ее, чем помогать ей?
— Чистая правда!
— А если бы все наши парни принялись насиловать ее по ночам, это тоже было бы лучше?
— Конечно. А как же иначе?
Мне остается только покачать головой.
— И я скажу тебе еще кое-что, — говорит проводник. — Чем ты добрей к этой девушке, тем глубже пропасть, в которую она падает. Ты должен понять, что твоя заботливость еще больше роняет ее в ее собственных же глазах. Она нарушила завет, и Бог от нее отвернулся.
— И что же это за Бог в таком случае?
— Я не священнослужитель, Матфей.
— Это вообще никакой не Бог. Это дьявол.
Елох поднимает ладони к небу. Точно так же, как это делает Аш в тех случаях, когда македонец пожал бы плечами.