В нашей колонне двадцать три сотни воинов, три четверти из которых — наемные пехотинцы, какими командует Андромах Мохнатый, прозванный так за огромную рыжую бородищу. Конницу возглавляет двадцатисемилетний командир Менедем, лихой рубака и блестящий кавалерист, еще юношей, когда ему было всего девятнадцать, удостоенный на Олимпийских играх венка победителя в пятиборье. Нашему отряду, по-прежнему пребывающему под началом Флага и Стефана, выпала роль флангового охранения. Попросту говоря, мы держимся справа от всех и поглядываем, нет ли где засады. Путь наш лежит через полупустыню, поросшую чахлым кустарником, верблюжьей колючкой и тамариском.
Уже второй день я еду рядом с поэтом.
Он так и не завел себе лагерную подружку. На родине у него есть жена, дети. Хотя Стефан не склонен распространяться о них, мы все же знаем, что они существуют. Для него день не в день, если не удается черкнуть им парочку строк. Правда, в его случае это вовсе не говорит о каких-то чрезмерных супружеских или родительских чувствах. Стефан вообще любит писать, он переписывается с добрым десятков других поэтов, а также с актерами, философами, музыкантами и невесть с кем еще. Когда армия где-нибудь останавливается, Стефан, даже если нам велено жить в палатках, норовит снять домишко, чтобы иметь возможность уединяться. Трясясь плечом к плечу с ним в седле, как-то забываешь, насколько он знаменит, но ему об этом забыть не дают: Стефан желанный гость на всех пирах и приемах. И можете быть уверены, если в каком-либо городишке обнаружатся дамы, не чуждые греческой образованности (либо сами что-то кропающие, либо вообще покровительствующие искусствам), то они непременно будут искать его общества.
Чем больше я узнаю Стефана, тем больше им восхищаюсь. Это воистину человек-загадка, толком его не знает никто. Он даже пьяный не сболтнет лишнего. Я ловлю себя на том, что украдкой наблюдаю за ним, присматриваюсь, как он пьет и как ест, прислушиваюсь к каждому слову. Если он с одобрением отзывается о каком-то писателе, я переворачиваю весь лагерь, чтобы раздобыть его книгу, если порицает кого-то из сослуживцев, я тут же перестаю того замечать.
Еще во время горного перехода Стефан взял за правило оказывать нашим носильщицам ненавязчивую поддержку. Вот и сейчас он порой к ним пристраивается и в очень уважительной форме заводит беседы на фарси, на дари. Шинар с удовольствием говорит с ним на греческом, а наш поэт даже пробует обучать ее грамоте. По его мнению, я не ценю ее, и он не стесняется сказать мне об этом в глаза.
— Тебе следовало бы всегда помнить, Матфей, что эта совсем еще молоденькая афганка, делящая с тобой все тяготы походной жизни, должна была ради этого совершить такое душевное усилие, каких мы с тобой и близко-то не знавали, да и вряд ли способны на них. А она справилась, вернее, справляется с этой бедой, как и все ее сестры, ставшие спутницами наших товарищей. Ведь то, что они сейчас делают, противоречит всем их представлениям о добре и о зле. В деревнях, где они выросли, даже за один беглый взгляд на чужеземца девушек нещадно бьют, а уж за разговор с ним могут и вообще забить насмерть. Но они здесь, они с нами. Или ты думаешь, им теперь все безразлично? Как бы не так! Они плоть от плоти своего народа, они разделяют все его предрассудки и за те немногие радости, которыми мы их тут оделяем, расплачиваются стыдом и позором. В глазах соотечественников, как и в своих собственных, они отверженные, презренные твари. И все же они любят нас. А Шинар любит тебя. Однако слышал ли ты, чтобы она хотя бы раз воззвала к Богу? Шинар считает, что у нее нет на то права как у изгнанницы, напрочь лишенной малейшей надежды как-то загладить свою вину и возвратиться домой.