«Сто двадцать третья» чернела неподалеку. Цырубин бросился к ней, сжав кулаки, пригнув голову, будто шел на страшный поединок со своей судьбой. И чем ближе он подходил к танку, тем медленнее двигался.
«Раз, два, три…» — машинально считал он шаги.
Вот и танк. Вокруг него большое черное пятно — обнаженная земля, стебельки прошлогодней травы. Башня с пушкой отброшена метров на десять в сторону. Правая гусеница разорвана и застыла, будто в судорогах.
Цырубин заглянул внутрь машины — никого. Обошел танк вокруг. Тоже никого. Тогда он бесцельно направился к башне, вспахивая ногами рыхлый снег. И вдруг замер: перед ним на снегу лежала отороченная белым заячьим пушком маленькая байковая рукавица. Нинина рукавица.
Он торопливо схватил ее обеими руками, крепко сжал, точно это была птица и могла вырваться, улететь. Постоял, подумал, щуря левый глаз, аккуратно сложил рукавицу вдвое, сунул в карман и устремился к лесу.
Загреков подошел к Чащиной, хотел положить ей руку на плечо, но, видимо, решил, что это может смутить девушку, — не положил, а сделал вид, будто смахивает соринку.
— Вы спали сегодня? — спросил он отеческим тоном.
— Немножко.
— Это где же?
В голосе Загрекова появилась добродушно-недоверчивая нотка, будто он знал заранее, что его пытаются перехитрить.
— А на танке. Завернулась в брезент и подремала.
Чащина, очевидно, догадалась: Загреков понимает, что она говорит неправду, — смутилась.
— Ну да, вы всегда не верите.
— Спать, — нарочито строго сказал Загреков. — Начсанбриг, у вас в машине тепло?
— Можно подтопить, — ответил Филиппов.
— Подтопите. И пусть, гвардии старший лейтенант поспит.
— Мне в батальон надо, честное слово, — отговаривалась Чащина.
— Без разговоров.
Чащина, недовольно махнув рукой, отправилась в «санитарку». Загреков проводил ее теплым взглядом, улыбнулся уголками губ.
— Терпеливая женщина, — сказал он Филиппову. — Терпению и геройству у нее нам, мужчинам, учиться нужно. Вы ее берегите.
— Слушаюсь.
Загреков проницательно посмотрел на Филиппова, заботливо спросил:
— А как ваше настроение?
Филиппов чуть было не рассказал о своей неожиданной робости, но вовремя сдержался. Ему показалось, что подобное признание уронит его в глазах замполита. «Еще сравнит меня с этой женщиной и сделает вывод не в мою пользу».
— Привыкаю, товарищ гвардии подполковник.
— Вы посмелее будьте, потверже. Держите себя начальником, и не уговаривайте, а приказывайте, — посоветовал Загреков.
«Точно прочитал мои мысли», — удивился Филиппов.
— Постараюсь.
Загреков ободряюще кивнул головой и, кликнув автоматчика, пошел к своей машине.
Филиппов поглядел вслед, на его сутуловатую спину, ему хотелось что-то делать, не стоять опустив руки. Но делать, к сожалению, было нечего. Все шло своим чередом: раненым оказывали помощь, грузили их на машины, отправляли в медсанбат по давно отработанной, привычной, четкой системе, и он, Филиппов, был тут ни при чем. Ему казалось, что и без него вполне могли бы обойтись в бригаде.
Все вокруг были заняты делом: танкисты проверяли машины; радисты сидели у аппаратов — в открывавшуюся дверь он видел их сосредоточенные лица с наушниками на голове; к поселку поехали дымящиеся полевые кухни, повезли завтрак; в летучке, что стояла неподалеку, раздавался стук — там что-то чинили. Годованец, подняв капот, копался в моторе; даже Чащина была занята — она заслуженно отдыхала. И только он бездельничал.
Филиппов закусил губу, что бывало у него в минуты волнения.
То ли дело в медсанбате! Привезли раненых — оперируй, нет раненых — отдыхай, отдохнул — готовься к следующей операции.
Раздосадованный, недовольный собой, он влез в кабину «санитарки», достал из полевой сумки блокнот и решил, пока есть время, написать письмо Наташе.
Сатункин и Годованец отошли в сторонку, закурили.
Вынимая карандаш, Филиппов перехватил лукавый взгляд Годованца. «А он надо мною и впрямь подсмеивается», — подумал Филиппов.
— Товарищ гвардии сержант, — сказал Филиппов, — дойдите до радистов, пусть запросят батальон автоматчиков о потерях.
Нужно было послать Сатункина, но Филиппову захотелось, чтобы Годованец ушел с глаз. К тому же он ожидал, что Годованец станет возражать, и собирался на нем испробовать совет Загрекова, у него на языке уже вертелись слова: «А вы меньше разговаривайте, больше делайте. Понятно?»