Загреков секунду подумал и согласился:
— Отлично. Его, пожалуй, и выберем. Смотрите поправляйтесь. Написать не забудьте. Я отвечу.
— Обязательно напишу, товарищ гвардии подполковник. А вам наказ…
— Это какой же?
Танкист помедлил и уже другим, задушевным тоном сказал:
— Себя беречь. Вы всем нам очень нужны.
Что-то дрогнуло в лице Загрекова, он потянулся к танкисту, притронулся к его плечу:
— Постараюсь, Иван Афанасьевич. Постараюсь.
Закончив обход, Загреков остановился посредине комнаты, так, чтобы всех видеть.
— Внимание, товарищи!
Раненые притихли.
— Я приехал к вам для того, чтобы сообщить добрую весть: войсками нашего фронта совместно с войсками Первого Белорусского фронта освобождена столица Польши — город Варшава.
Несколько секунд в комнатах стояла тишина. Затем поднялся радостный шум, заговорили все разом.
Загреков был доволен: радостная весть прибавит раненым силы; сознание того, что они кровью своей вырвали победу, поможет быстрее поправиться.
Он прекрасно знал солдат. Мог назвать самого незаметного из них по фамилии, имени и отчеству, сказать, откуда он, кем был до армии, какая у него семья. Поэтому ему легко было заключить, что может и чего не может сделать его подчиненный, какая ему нужна помощь и что следует от него требовать. Он любил людей. И люди любили Загрекова.
— Разрешите обратиться, товарищ гвардии подполковник? — сказал Соболев.
Он давно уже стоял у дверей, выжидая удобный момент, не решаясь прервать Загрекова.
— Слушаю.
— Товарищ гвардии подполковник, помогите.
— А в чем дело?
Соболев зачем-то снял с головы ребристый шлемофон.
— Дружок у меня умирает. Помогите.
— Как умирает? Где?
— Раненный в живот, а везти не на чем, — торопливо объяснила подошедшая к ним Чащина.
— Где он? Что вы его спрятали?
— В отдельной комнате. Просто там удобнее, честное слово.
Раненый все облизывал губы, все выкрикивал: «Пить… пить!..»
Загреков наклонился над ним, тихо позвал:
— Слесарев! Петр Иванович!
Раненый оторвал взгляд от фотокарточки, узнал Загрекова, оживился.
— Вот хорошо-то. Теперь водицы дадут, — прошептал он с надеждой в голосе.
Моложавое лицо Загрекова сразу постарело: у глаз, на лбу, у рта появились мелкие, тоненькие морщинки.
— Дадут, Петр Иванович, дадут, — Он увлек Чащину в сторону: — Почему не отправляете?
— Машины нет, товарищ гвардии подполковник.
— Что же вы молчите?
— Я написала бригадному врачу, жду указаний.
Загреков сердито сверкнул глазами:
— Вы не бюрократ, вы — коммунист. Видите, дело плохо, сообщите командиру или мне.
Он покосился на Чащину. Лицо ее покрылось красными пятнами.
— Если бы я не знал вас, — добавил он мягче, — я потребовал бы, чтобы вас наказали…
У Чащиной дрогнули губы.
— Что́, в самом деле, честное слово? Отправьте меня в батальон, я в любую атаку пойду, под любым огнем выносить раненых буду.
— Это нам известно, — вставил Загреков.
— А то за что-то сняли, поставили сюда.
— Вас никто не снимал, — поправил Загреков.
— Что я могу? — продолжала Чащина, волнуясь, то и дело одергивая гимнастерку. — Говорите: сообщить командиру или вам. Получится, что я кляузничаю. Начсанбриг поймет это как месть за то, что он меня сюда послал. Я вовсе, честное слово…
Загреков деликатно прервал ее:
— Сейчас не время разговаривать. Повторяю: никто вас не снимал. Нужен был толковый человек — вот вас и поставили. О боевых качествах ваших мы знаем, покажите свои организаторские способности. Начсанбриг правильно сделал. Только ему помогать надо. Он у вас начальник новый. Помогать не записочками, а делом.
Чащина еще собиралась спорить из-за упрямства, но не нашла, что возразить. «Загреков прав, честное слово, если разобраться».
Загреков постоял, подумал, заторопился, быстро попрощался с ранеными и уехал.
VII
Филиппов, получив записку, немедленно отправился на фольварк. «Санитарка» проскочила между двух разбитых немецких грузовиков и понеслась по дороге.
Годованец, положив руки на баранку, принялся насвистывать мотив своей любимой песни.
Мотор гудел монотонно и протяжно, словно точили тупой длинный нож. Небо просветлело. Из-за черных туч выглянула луна. Лес сделался синим, снег — бирюзовым.