Цырубин чувствовал ее теплое дыхание на своей руке, оно расплывалось по всему телу, согревало и переполняло его. И он закрыл глаза, позабыл на минуту обо всем на свете, наслаждаясь ее близостью и теплотой.
Где-то играла гармонь. Слышалась знакомая песня «Меж крутых бережков».
— Где ты пропадаешь? — первым заговорил Цырубин.
— Хозяйством занимаюсь. — Нина похлопала рукою по узлу.
— Что это?
— Простыни. Буду из них портянки делать.
— Та-ак, — насмешливо протянул Цырубин. — Портяночных дел мастер. Поздравляю с новым званием.
— Ужасно остроумно, — обиделась Нина, отстраняясь от него. — Хо-хо-хо, как смешно. А ты понимаешь, если портянки заскорузлые, грязные, так ноги можно отморозить? Не понимаешь? Чего же смеешься? Глупый какой-то, честное слово.
— Не обижайся, — примирительно сказал Цырубин. — Ты же у меня заботливая. И дело это хорошее. Кто тебя надоумил? Сама?
— К сожалению, нет. Новый начальник.
— Любезный доктор? Он, кажется, неплохой парень.
— Почему парень? У тебя все, кроме твоих разведчиков да танкистов, — парни. Дескать, второй сорт…
— Почему все? И среди медиков попадаются очень стоящие люди, — шутливо сказал он и обнял ее за плечи.
— Перестань, пожалуйста, — она отодвинулась от Цырубина, — капитал действительно хороший человек.
— Ну ладно, ладно. Вот ты какая у меня колючая! Пока на своем не настоишь — не успокоишься. — Он снова привлек ее к себе. — Оставим этот разговор, мы о тобой два дня не виделись. А увиделись — и не с того начали. Ты знаешь, как я позавчера перепугался. Пока не узнал у любезного доктора, что ты жива, места себе не находил.
— А я? Ведь ты опять в рукопашной был. Думаешь, я не знаю?
— Был, Нина, вот ей-богу, был!
Он наклонился и хотел ее поцеловать. Нина опять отстранилась:
— Нет, погоди, обещай мне, что будешь беречься.
— Как же я буду обещать? Сама посуди — я солдат.
— Нет, обещай.
Он отыскал губами ее глаза и нежно поцеловал. Нина прижалась к нему, помолчала, мечтательно произнесла:
— Вот окончится война, поедем мы с тобой к нам, на Урал…
— Почему на Урал? Лучше к нам, в Белоруссию.
— Нет, на Урал. Не перебивай… Станем работать. Ты — учителем. Я — фельдшером. Выстроим новую школу, новую больницу. И обязательно будем дальше учиться. Слышишь? Обязательно. Поступим в заочный институт. Согласен?
— Конечно. Нам теперь особенно надо учиться. — Цырубин заговорил серьезно. — Опыта жизненного мы набрались, а знаний пока что не хватает.
Она положила руки ему на плечи, заглянула в лицо, стараясь разглядеть его выражение, доверчиво прошептала:
— Я больше не хочу войны. Это страшно.
— Боишься? — удивился Цырубин. — Ты же такая бедовая.
— Сегодня одному ногу оторвало. Подползла я к нему жгут наложить, а он сгоряча, видно, боли еще не чувствует, все смотрит через мое плечо. Оглянулась я — на снегу его оторванная нога лежит, и на хромовом голенище пламя отражается.
Цырубин прервал ее:
— Посмотри-ка, может, тебе это нужно?
Он увлек Нину на крыльцо, вынул из-за пазухи сверток, подал ей.
— Что это?
— Развертывай!
Нина развернула сверток и ахнула от удивления:
— Где ты взял?
— Разведчики нашли где-то в развалинах. Я не брал, да они обижаться стали.
— Какие чудесные, как игрушки.
В руках у Нины были лакированные туфельки.
— Примеряй. Может, действительно…
При свете луны лицо Нины казалось бледным и усталым. Она осмотрела свой костюм: ватные штаны, большие кирзовые сапоги с пятнами на голенищах.
— Не возьму; не нужно. Зачем они мне?
— Я тоже так думал — у тебя свои есть. Да ребята обижаются…
Цырубин повертел туфельки в руках и без сожаления швырнул через плечо сперва одну, потом другую.
— Умница ты моя!
Он подал ей руку и вдруг, заметив на ней мужские рукавицы, строго спросил:
— Чьи это?
— Начальника.
— Та-ак. Теперь ясно, почему ты его нахваливала, почему он… в общем, все понятно. — Цырубин сдернул с нее рукавицы, засунул их за пазуху, подал ей свои, шерстяные.
— Да что ты? Вот чудак, честное слово, — расхохоталась Нина.
Цырубин спрыгнул с крыльца и, не оборачиваясь на зов Нины, пошел по улице.
Возле дома комбрига стоял броневичок. Окна были затемнены. Из одного окна падал на снег острый пучок света.