— Хватит с него, товарищ гвардии подполковник. И так за войну трижды болел.
— Все ревматизм?
— Да, ревматизм. Был крепкий старик. Бывало, мы с братом поссоримся, так он нас, как щенят, расшвыряет. А сейчас едва ходит. Болезнь и гибель брата его сильно подточили.
Загреков нахмурился — возле глаз, на лбу, у рта появились мелкие, тоненькие морщинки.
— Брат где погиб?
— Под Ленинградом. Про Синявинские болота слышали?
— Слышал. — Загреков отвел глаза, потянулся за портсигаром. — У меня там сын погиб.
— Вот оно что!
Филиппов сочувственно посмотрел на седые, отливающие стальным блеском волосы Загрекова, подумал: «Трудную жизнь прожил человек. А сколько еще в нем энергии, оптимизма!»
— Да, война! — поспешил он закончить разговор. — Вероятно, нет дома, которого бы она не коснулась.
— У вас можно курить? — спросил Загреков.
— Пожалуйста.
— Вы как будто не курите?
— Нет, не привык.
Сатункин пригладил усы, выждал паузу в разговоре, напомнил о чае:
— Пожалуйте, товарищ гвардии подполковник.
— Ловко ты, землячок.
— Поднаторел.
— Видно, часто твой капитан чаевничает?
— Они любители.
Загреков сдул пепел с недокуренной папиросы, отложил ее на угол стола, пододвинул к себе кружку.
— А чаек-то у тебя, землячок, с дымком.
— Так точно, потому — товарищ капитан такой уважают. — Сатункин одобрительно посмотрел на Филиппова.
— Да, люблю дымный чай, — подтвердил Филиппов. — Он мне Сибирь, тайгу напоминает. Попьешь, как дома побываешь.
Из кабины донеслось протяжное храпение.
— Вот дает! — воскликнул Сатункин.
Филиппов сделал строгие глаза. Сатункин понял, выскочил из машины.
— Кто это там?
— Это Годованец, товарищ гвардии подполковник.
— Пускай спит. Через два часа опять двинемся.
— Там у него тулуп, тепло — располагает ко сну… Да вы пейте, товарищ гвардии подполковник, только чай, извините, жидкий.
— А я густой и не люблю. Мне бы послаще, — улыбаясь, сказал Загреков и всыпал в кружку полную столовую ложку сахара.
— А я люблю крепкий: попьешь чаю — не так спать хочется.
— Это зря. Нужно себя беречь.
Филиппов посмотрел на усталое лицо Загрекова и подумал, что сам-то он себя совсем не бережет.
Загреков размешал сахар, отпил глоток и спросил!
— Как, подтянули медсанвзвод?
— Да, я их встретил на дороге.
Филиппов подул на чай, но, видя, что замполит намерен поговорить, решил, что пить невежливо, и отодвинул кружку.
— Почему же они отстали? — поинтересовался Загреков.
— Они оказали помощь ста девяноста шести раненым.
— Вот как! — Загрекову все уже было известно, он просто хотел узнать, как относится к этому Филиппов — быть может, станет жаловаться, сваливать вину на медсанвзвод, себя выгораживать? И то, что Филиппов говорил о работе медсанвзвода с уважением, даже с некоторой гордостью за своих подчиненных, понравилось Загрекову. — Молодцы! Но у нас столько и раненых-то не было.
— Пехота подкинула, товарищ гвардии подполковник, соседи.
— Соседи? Понятно.
Загреков обхватил руками кружку, точно грел об нее руки.
— По этому поводу я ездил к начсанарму. Он обещал помочь, — докладывал Филиппов.
— В чем?
— Чтобы пехота нам работу не тормозила.
— Неверно. Соседям нужно помогать.
— Мы помогать не отказываемся. Только и там должны живее работать. Иначе мы вечно будем отставать.
Загреков заметил, как упрямо сжались четко очерченные, еще мальчишеские губы капитана, как вызывающе блеснули его глаза, а между бровями появились две морщины — вилочкой. И это упрямство тоже понравилось Загрекову. Он взял папиросу, прикурил, с удовольствием затянулся и дипломатично спросил:
— Ну а посоветоваться с товарищами успели?
Филиппов замялся:
— Как вам сказать?.. Честно говоря, нет..
— Боитесь за свой авторитет?
— Что вы…
— Боитесь! В людей не верите, точнее, не доверяете, думаете, они вам… свинью подложат.
Филиппова задело за живое.
— Неправда, товарищ гвардии подполковник, — заговорил он горячо и громко, — я верю нашим людям и уважаю их. И зачем вы так говорите? У меня просто не было времени.
Филиппов осекся, опустил голову: он слишком громко разговаривает с замполитом — это нетактично, и потом — Загреков не заслужил такого отношения.
— Вот теперь я вижу — вы со своим народом поговорите, — добродушно сказал Загреков.
В кабине запели песню, негромко и задушевно.