Фашисты за рекою спешно окапывались. Каждый лишний час им на́ руку. Медлить нельзя. Реку нужно форсировать, и как можно быстрее.
Комбриг решил: под прикрытием темноты овладеть переправой, атаковать врага и занять город.
Впереди было приказано идти второму батальону. Перед ним стояла самая трудная задача: проскочить переправу и, подавив огневые точки противника, обеспечить свободное продвижение всей бригады. Саперам поручалось с наступлением темноты обезопасить переправу.
Окончилось совещание командиров, проходившее в лесу, под открытым небом. Бударин и Загреков остались одни. Они стояли друг против друга, прислонясь спинами к деревьям, стараясь больше не говорить о предстоящем бое. Оба волновались: бой ожидался ответственный, опасный, от него, может быть, зависела жизнь бригады.
— А воздух какой сырой, — как бы между прочим, сказал Бударин. — Как ты думаешь, к вечеру подморозит или нет?
— Вряд ли, Константин Григорьевич. Мой барометр покоя не дает — ноет и ноет. — Загреков похлопал себя по бедру, простреленному еще в гражданскую войну.
Бударин посмотрел на свои сапоги и, постучав каблуками о дерево, чтобы сбить налипший снег, сказал:
— Разговаривал с генералом. Недоволен, что мы остановились.
— А ты был бы доволен? — быстро спросил Загреков и сам же ответил: — Нет. Я тебя знаю… Мне сегодня солдаты задали вопрос: «Как бы, — говорят, — товарищ гвардии подполковник, к севу домой поспеть?» Видал? Воюем здесь, а мыслями там, на Родине.
Они замолчали. Каждый представил себе родные места.
— Я вот и то думаю поскорее вернуться на свою Курганщину, — мечтательно проговорил Загреков. — Приду и вновь начну заворачивать по сельскому хозяйству. Наверное, дадут местечко. Я десять лет работал, справлялся. — Он с азартом потер ладони. — Дело у меня, Константин Григорьевич, веселое, приятное; чуть с крыш закапало — семена проверяешь. А там — ранняя вспашка, а там — сев. Ну тут, брат, пошевеливайся, не зевай. Прозевал — пропал. Как в атаке. Круглые сутки гудят на полях тракторы. Смена бригад происходит на ходу, прямо на полосе. — Он смотрел сияющими молодыми глазами куда-то вдаль, точно видел все то, о чем так страстно рассказывал. — Я все лето на поле. Знал бы ты, Константин Григорьевич, какие у нас поля. Простор кругом, едешь, едешь — и конца им нет. А хлеб какой у нас родится: зайдешь — не видно тебя. Во какой! Едешь, а он шумит, переливается, как золотое море. Приезжай, Константин Григорьевич, честное слово, хорошо!
— Мечтатель ты, Василий Федорович, — дружелюбно сказал Бударин.
По тропинке шел Филиппов — стройный, подтянутый, шагал легко, свободно.
— Товарищ капитан, подойдите! — строго позвал Бударин.
Загреков насторожился:
— Ты что хочешь?
— Об этом, товарищ гвардии подполковник, у командира не спрашивают.
Загреков подтянулся:
— Виноват, товарищ, комбриг.
Подошел Филиппов, козырнул.
— Ты что же это про чемодан молчал? Мне говорят: трофеи. Я и думал — трофеи. А оказалось что? — Бударин поиграл «молнией», помолчал. — Может, эти записки ни к чему, а может, от них польза была бы большая. Не боги горшки обжигают. — Он насупился. — Неладно, капитан, получилось. В Яблонске пришлешь Рыбина ко мне.
— Есть, прислать к вам.
Бударин пристально оглядел Филиппова и не нашел, к чему бы придраться.
— Как служба?
— Идет получше. Можете надеяться…
Филиппов заметил осуждающий взгляд Загрекова и осекся.
— Еще не все, как надо, — сказал Загреков, — но небольшие сдвиги есть.
— Старайся, орел. С людьми дело имеешь. — Лицо Бударина подобрело, брови поднялись вверх, морща высокий лоб. — Я приказал выдать тебе полушубок.
— Спасибо, товарищ гвардии полковник.
— И этому твоему орлу, Рыбину, — тоже.
— Благодарю, товарищ гвардии полковник.
— Можешь идти.
Проводив Филиппова глазами, Бударин обратился к Загрекову:
— Я хочу тебя попросить пройти во второй батальон.
— Слушаюсь.
— Поговори с людьми. Надо проскочить переправу.
— Будет выполнено.
Они молча смотрели друг другу в глаза. Бударин подумал о том, что, быть может, видит Загрекова в последний раз, и боролся с собой, чтобы не отменить только что отданный приказ. И если бы речь шла не о судьбе бригады, он бы, конечно, оставил Загрекова при себе, никуда бы не отпустил. Загреков понимал его состояние и, хотя знал, что идет на трудное дело, прежде всего подумал: «Не надо, чтобы он волновался: предстоит решительный бой».