— А вот это — тридцатьчетверка.
— Это слышу.
Бударин положил Филиппову руку на плечи, и так они стояли и слушали.
— Товарищ гвардии полковник, нас на Берлин могут послать?
— Там видно будет. Идем…
Едва немцы приблизились к железной дороге, заработали противотанковые пушки. Одна за другой задымили три немецкие машины. Остальные повернули назад и тут напоролись на танковую засаду.
Бригада отбила и эту, сорок шестую по счету атаку.
Вслед за тем комбаты доложили: горючее на исходе. Бударин болезненно поморщился, ладонью потер вспотевший лоб, строго крикнул в трубку:
— Горючее будет! А пока танки поставить в укрытие. Выходить только по моему личному приказу… Савельев!
— Слушаю, товарищ гвардии полковник.
— Нужно горючее, и как можно быстрее. Пусть не тянут. В случае чего — обращайся к самому генералу.
— Есть… Разрешите идти?
Офицер связи выскочил из комнаты; на улице прогудел броневичок, и опять наступила тишина. Вновь, прикорнув где попало, задремали офицеры.
В дверях показался радист. Бударин сразу поднялся с места.
— Нет, товарищ гвардии полковник, — сказал радист, — генерал начсанбрига просит.
— Что же, иди, орел…
Филиппов вышел.
— Садитесь, — пригласил радист, когда они вошли в радиомашину.
Филиппов не садился. Он был озадачен этим неожиданным вызовом.
— У микрофона капитан Филиппов, — сказал он несмело.
— Здравствуйте.
— Здравия желаю, товарищ гвардии генерал.
— Доложите, как у вас обстоят дела?
Филиппов коротко доложил.
— Раненых много?
Филиппов шифром ответил.
— Какая нужна помощь?
— Пока не нужна.
— Да вы не скромничайте, говорите толком.
— Справимся, товарищ гвардии генерал. Помощь не нужна.
— Одним словом, — заключил генерал, — сегодня не обещаю, а завтра пришлю и врачей и медикаменты.
— Спасибо…
— Будь здоров, голубчик, надеюсь на тебя.
Филиппов выскочил из машины прямо на Цырубина.
— Снарядом не убьет, так любезный доктор доконает, — сказал Цырубин, потирая ушибленное плечо.
— Извини, пожалуйста.
— Ничего. Тренируйся. Может, пригодится.
У Филиппова было отличное настроение. Он вспомнил о случае с рукавицами и решил объясниться:
— Послушай, гвардий майор, я в отношении Нины… Ты, кажется…
— Все прояснилось, — перебил Цырубин. — Ты лучше, любезный доктор, бинтов ей пришли. У нее поизрасходовались, а попросить не решается, говорит, недавно просила.
— Чего же она?..
— Да знаешь женский характер? Как ты только с ними работаешь?
— Приходится.
— Ну, будь жив, терпи… Зато Восьмого марта на праздник пригласят.
В штабе Филиппова ждал комбриг.
— Ну как? О чем говорил?
— Спрашивал о раненых. Завтра пообещал прислать врачей и медикаменты. Я не просил, товарищ гвардии полковник, генерал сам решил.
Звонок заставил прервать разговор.
— Да? Я. Что? Какая полька? Говори яснее! — кричал Бударин в трубку. — Так. Понятно. Правильно сделал, по-человечески. Пошлю, обязательно пошлю.
Он отложил трубку, обратился к Филиппову:
— Там полька одна рожает. Надо будет ей помочь. Ты по этому делу как, можешь?
— Гм… могу.
— Фельдшер управления здесь?
— Да.
— Тогда — пока тихо — иди. Это по дороге во второй батальон. Там, где первый флаг вывешивали, помнишь?
— Помню.
— Там обстреливают. Осторожно… и возьми с собой кого-нибудь.
Филиппов разбудил Годованца и отправился принимать роды.
XII
В сыром низком подвале, заставленном бочками, ларями, сломанной ветхой мебелью, потрескивая, горела свеча. Пламя прыгало по заплесневелому, промерзшему в углах потолку, порхало желтым мотыльком по стенам, слабело и вновь разгоралось. Пахло гнилым картофелем, мышами.
На грязной перине металась молодая женщина. Около нее суетились две нестарые, некрасивые, похожие друг на друга женщины, по-видимому сестры, и щупленький, бедно одетый старик — их отец. Длинные тени скакали по слабо освещенной стене, наползая одна на другую.
Филиппов и Годованец, спустившись в подвал, остановились на полутемной лестнице.
— Здравствуйте, — сказал Филиппов.
Вместо ответа женщины и старик бросились к роженице, прикрыли ее собой, в страхе оглядывая пришельцев.
— Да вы не бойтесь. Мы русские. Я — врач.
Филиппов кое-как разъяснил им, зачем он пришел. Поляки оживились, заговорили все сразу, кинулись к доктору целовать руки. Это было так непривычно, что Филиппов отпрянул, прижал руки к груди, точно их обожгли.