У дерева с растопыренными ветвями что-то зашевелилось, раздался звук, похожий на плач ребенка. Рыжий пес, помахивая хвостом, смотрел на них умоляющими глазами.
— Рыжий! — воскликнула Нина.
Пес еще сильнее замахал хвостом и жалобно заскулил.
— Вы знаете что? Где-то здесь должен быть старшина, честное слово, — догадалась Нина.
Старшина был на правом фланге. Он лежал на бруствере, вцепившись побелевшими пальцами в землю. Нина узнала его еще издали по дубленому полушубку.
— Эх, Игнат Иванович, — со слезами в голосе вздохнула она.
Старшина вдруг протяжно застонал. Рыбин и Нина подскочили к нему, перевернули вверх лицом, приподняли. Нина из фляжки влила ему в рот остатки спирта.
Старшина замотал головой, закашлялся, но все же сделал несколько глотков, открыл тусклые глаза и невидящим взглядом уставился на станцию.
— Игнат Иванович, как себя чувствуете? — спросила Нина.
Старшина молчал. Неожиданно взгляд его прояснился, на глазах выступили слезы.
— Посмотрите… посмотрите… — прошептал он.
Вдалеке, на фоне темного неба, в облаках клубящегося дыма, реяло Знамя бригады, яркое, как пламя.
— Это наши, Игнат Иванович! — воскликнула Нина. — Наши!
Старшина вздрогнул всем телом, выгнулся и обмяк. На лице его застыло выражение полного покоя.
Раздался шум шагов.
Рыбин и Нина обмерли. Прямо на них, развернувшись цепью, шли гитлеровцы, переговариваясь пьяными голосами.
— Пропали, — прошептал Рыбин.
— Ничего. Не пропадем. Вы замрите, будто мертвый.
Они легли между трупов и затаили дыхание. Оба в эту минуту пожалели, что нельзя остановить сердце. Оно стучало чересчур громко и часто.
Гитлеровцы искали на поле боя своих, добивали раненых танкистов.
Мимоходом выстрелили в Рыжего. Его предсмертный вой разнесся по всему полю. Шальной пулей ранило Нину в ногу пониже колена. Нина не пошевелилась, не дрогнула.
Когда фашисты были уже далеко, она сказала:
— Я ранена. Перевяжите ногу.
Рыбин, путаясь в сумке, достал бинт и перевязал рану.
Они медленно поползли к окраине станции, остановились у одинокого домика, огляделись. Местность была открытая. Дальше ползти было опасно.
— Пшепрошем пана, — долетел до них чей-то шепот.
Из окна подвала выглядывал старик и манил их рукой.
Рыбин минуту колебался. Взгляд его остановился на обрывке полотнища — красного с белым, — втоптанного в снег фашистскими сапогами. Это был флаг. Вон и обломок древка торчит над окном.
Рыбин, больше не раздумывая, подхватил Нину и спустился в подвал.
В подвале было темно. Тоненьким осипшим голоском плакал ребенок. Старик кланялся и о чем-то говорил, показывая в угол, где плакал ребенок.
— Мы не помешаем, будьте спокойны, — не поняв старика, сказал Рыбин.
Он уложил Нину на пол, прямо у входа, а сам сел подле нее на ступеньки.
Старик замотал головой, засуетился и вскоре принес откуда-то тюфяк.
— Спасибо, — поблагодарила Нина слабеющим голосом.
Старик наклонился к ней и опять заговорил.
— Оставьте ее, пожалуйста, — попросил Рыбин, — ей плохо. Она ранена.
Старик понял, всплеснул руками и отошел в сторону.
Нина застонала. Застонала в первый раз.
XX
Вокруг школы лежали раненые. Они звали на помощь, пробовали ползти, но, обессилев, падали. Раненые лежали всего в пятнадцати метрах от школы. Но что это были за метры!
Мерзлая исковерканная земля, покрытая воронками, заваленная кирпичом, железом. Проползти по такой земле, хотя бы пятнадцать метров, да еще с раненым, — дело невероятно трудное.
— Сделаем так, — сказал Филиппов санитарам, — разобьемся попарно. Ты, Трофимов, за старшего. Будешь работать с Годованцем. Саидов с Мурзиным…
— Разрешите, товарищ капитан, нам с Бакиным в паре? — попросил Коровин.
Невеселая была минута, но все при этих словах улыбнулись.
Филиппов оглядел дружков:
— Тяжело вам будет. Ну ладно, разрешаю. Сатункин останется на лестнице, — продолжал Филиппов. — Будешь мне помогать — принимать раненых. Основное, товарищи, быстрота. Ни малейшей остановки. Остановка — смерть! Понятно?
— Понятно, — ответили санитары.
Филиппов еще раз внимательно оглядел их и подал команду:
— Действуйте.
Санитары, внезапно выскочив из подвала, упали в снег и стремительно расползлись в разные стороны.
Когда санитар ползет к раненому, он абсолютно безоружен. Единственное его оружие — санитарная сумка. Над ним летают пули, по нему стреляют, а он не может, не имеет права ответить. Он должен забыть об опасности, о том, что ему грозит смерть. Забыть о себе. Он обязан помнить только о раненом, только о его спасении.