Выбрав наиболее удобный путь, санитары доползали до раненого, подхватывали его с двух сторон под мышки и ползли назад, к подвалу.
— Вставай-ка, ловчее будет! — крикнул Коровин своему напарнику.
Оба поднялись на ноги, побежали. Работа пошла быстрее.
Они подскакивали к раненому, приподнимали его, усаживали на сплетенные в замок руки и тащили к подвалу, подгибаясь под тяжестью ноши.
— Принимай! — кричал Коровин Сатункину, плевал на свои больные ладони, покрикивал на Бакина: — Неча стоять-то, шевелись давай!
Они удачно сделали три забега, а на четвертом Бакин споткнулся. Он выбросил руки в стороны, пытаясь устоять, не устоял и рухнул на землю.
— Вот неуклюжий-то жердина, — заворчал Коровин, пробегая мимо.
Не слыша за собой тяжелых шагов, он оглянулся.
Бакин лежал неподвижно, раскинув длинные руки.
Коровин подождал секунду, окликнул товарища:
— Кузьма?.. А? Кузя?..
Бакин не отвечал, не шевелился.
Тогда Коровин подошел к нему, опустился на колени, снял шапку. Увидев дружка, Бакин пошевелил белыми губами и просто, как будто ничего не случилось, сказал еле слышно:
— Спасай ране… — И умер.
Коровин, закрыв лицо шапкой, беззвучно заплакал.
— Ну что же… Прощай, брат Кузьма. Прощай… Клуб-то теперь как? Без тебя-то?
Потом встал и с какой-то особенной, страшной решительностью, не прячась от пуль, пошел вперед.
Увидев его одного с раненым на руках, Филиппов все понял.
— Сатункин, помогай Коровину.
— И не подумайте, товарищ капитан, не надобно мне помощника.
— Нельзя, Коровин, одному плохо.
— Как уж есть, товарищ капитан. Жить-то теперь за двоих надо.
К подвалу, неся раненого, подскочили Трофимов и Годованец.
— Сделаем так, — распорядился Филиппов. — Трофимов, помогай Коровину, а я с Годованцем пойду.
Наша артиллерия била по Сянно. Только один квадрат 10—42, там, где была школа, находился вне обстрела. Но зато вражеская артиллерия с новой яростью, словно мстя за все свои потери, принялась долбить и без того разбитое здание школы.
Султаны рыжей пыли поднимались в черное от пожаров небо, нависшее над землей, как чугунная плита. Пули свистели над самым ухом: «фить-фить-фить» и, ударившись о землю, отлетали рикошетом, сердито пригрозив: «у-у-у-у»…
— Это хуже всякой атаки, — ворчал Годованец, следуя за Филипповым. — Там увидел врага — бей. А тут по тебе садят — молчи. Што ли, мишень?
Взрывной волной, перевернув в воздухе, Филиппова швырнуло на груду кирпича. Он больно ударился затылком о камни и на несколько секунд потерял сознание. Перед глазами промелькнула будничная картина: Сатункин ставит ведро со снегом на печь и капли шипят и пенятся на раскаленном докрасна железе.
— Товарищ капитан! Товарищ капитан!
Филиппов открыл глаза.
— Живы? — обрадовался Годованец. — Вы меня слышите?
— Слышу.
— Разрешите, я вас понесу?
— Куда?
— Как куда? В подвал.
— Подожди.
В голове у Филиппова звенело.
— Так что же? — спросил Годованец. — Пойдем в подвал?
— Как в подвал? — спросил Филиппов слабым голосом. — Как же раненые? Нет, нет…
С огромным трудом, вспотев от напряжения, он поднялся и, поддерживаемый Годованцем, сделал несколько неуверенных шагов.
«Фить-фить-фить» — тотчас засвистали пули…
Филиппов инстинктивно пригнулся, упал на живот, приподнялся на локтях и пополз.
Они вынесли двух раненых. А когда двинулись за третьим, вражеская пуля угодила Годованцу в грудь, пониже правой ключицы. Он слабо крякнул и завалился на бок.
— Годованец, что ты?
— Клюнуло, товарищ капитан. — Он часто задышал. Дыхание у него стало клокочущее, точно он полоскал горло и все никак не мог выплюнуть воду.
И теперь уже Филиппову пришлось тащить его в подвал.
— Батюшки! — вскричал Сатункин, всплеснув руками.
Годованец виновато улыбнулся, словно извиняясь за то, что причинил беспокойство.
— Тихо, старина, без паники. «Ведь это ж только раз…» Лучше возьми у меня в кармане гранату. Я ее все берег. Вас, товарищ капитан, не хотел фрицам отдавать.
Филиппов положил руку Годованцу на горячий, покрытый крупными каплями пота лоб.
— Спасибо тебе, дорогуша.
— Это было задание, особое задание…