Заметив неодобрение на всех лицах, он замолчал. Наступила долгая неловкая пауза. Все чувствовали себя обиженными, потому что ни в чем не были виноваты, а их обвиняли. И притом этот приказ о немедленном свертывании, когда еще не захоронены товарищи, когда хирурги еще оперируют своих, медсанбатских раненых.
— Кхе-кхе, — раздалось покашливание. — Быть может, после захоронения и окончания операций? — не то возразил, не то подсказал замполит.
— Похороним — тогда и поедем, — неожиданно резко и решительно сказал Лыков-старший.
— Да, да, — поспешно отозвался Лыков-младший. — Похоронить как положено. Идем.
Но старший брат на этот раз не ответил, не пошел, как всегда, пришаркивающей походкой за младшим.
— Чуть позже, — произнес Лыков-старший. — У меня срочные дела.
Корпусной побагровел, но тут же взял себя в руки, поняв, что применение власти в данный момент сработает против него.
— Освободишься — явишься, — согласился он, нырнув в штабную палатку.
Сафронов и Чернышев, не сговариваясь, направились к госпитальному взводу.
— Мы же еще и виноваты, — не удержался Сафронов.
— А-а, — отмахнулся Чернышев. — Зайдем к Галине Михайловне. У нее, бедняги, двойное горе.
Сафронов не успел спросить, почему «двойное», своими глазами увидел Галину Михайловну. Она стояла у палатки на коленях, слезы катились по ее щекам. Она не смахивала, не утирала их, и это было страшнее всего. Косынка упала с ее головы, волосы распустились и закрыли часть лица. И Сафронов заметил вдруг, что волосы у нее поседели — не все, а у висков, у самых корней.
Он замер, чувствуя, как комок подступает к горлу, и, чтобы не показать своего волнения, сделал шаг назад.
На траве перед Галиной Михайловной лежали Настенька в белом халате и тот, ее любимый, майор, кажется Сергей, при орденах и медалях.
«Так вот кто подавал команды, так вот почему у нее двойное горе», — подумал Сафронов.
Ему сделалось нестерпимо больно, он не смог сдержать подступивших рыданий и быстро отвернулся. Однако через какую-нибудь секунду-две справился с собой и вместе с Чернышевым пошел к раненым. Там все еще находились его сестры Стома и Люба и его санитар Трофимов. У сестер были заплаканные глаза. И они поспешно отвели взгляд при виде Сафронова.
— У нас тоже потери, — сообщил Сафронов. — Лепик.
Стома всхлипнула и убежала в задний тамбур.
— Пить… пить… Не могу более, — простонал раненый, лежащий у самого входа.
Трофимов бросился к нему с поильником, но санитар госпитального взвода упредил его:
— Э-э, погодь. Ему не велено. На-ка салфеточку пососи.
— Ну сколько же… Ну дайте же…
Появилась Галина Михайловна, и раненый оборвал стон.
Она подошла к нему, положила руку на лоб.
— Мы вас подменим, — осторожно предложил Чернышев.
— Не нужно, — отказалась Галина Михайловна.
— Тогда вот сестричку оставим.
У Сафронова язык не повернулся возразить Чернышеву. Он кивнул и направился к выходу.
Выглянуло солнце. Оно зажгло вершины берез, и они горели радостным светом. Внизу, у корней, у самой земли, все еще стояла ночная сырость, а вверху сиял наступающий день.
И это неудержимое наступление ясного июльского дня еще сильнее подчеркивало ночную трагедию.
«Да, да, — рассуждал Сафронов, шагая меж берез. — И день придет, и солнце засверкает, только они — этот майор, Настенька, мой Лепик — уже не увидят этого».
Сафронов медленно шел, посматривая по сторонам, и все березы казались ему сестричками в белых халатах. На одной из них он заметил глубокую царапину — след пули и не удержался, подошел, приложил руку к прохладной коре.
— И тебя не пощадило, — произнес он чуть слышно и погладил березу, как живую, как погладил бы сейчас Настеньку, если бы она могла встать и очутиться рядом с ним.
XXXIII
Отзвучали короткие речи. Отгремели прощальные залпы. И тотчас над лесом поднялись и надсадно закаркали вороны. Откуда они появились? Как учуяли горе?
Раздумывать и задумываться не было времени. Послышались отрывистые приказания НШ и громкая общая команда: «По машинам!» Медсанбат уже свернулся и находился в походном состоянии. Лишь одна палатка сиротливо торчала на опустевшей площадке. Снова госпитальный взвод задерживался со своими нетранспортабельными в ожидании ППГ.
С ним осталась и Люба, послушно принявшая новую роль. Сафронов не мог вызволить ее обратно, хотя не представлял себе, как они будут работать без нее, без основной сестры.