Пока медики делали свое дело, толпа продолжала стоять молча и неподвижно. И это необычное молчание оглушило Сафронова. Он шел за носилками, как за гробом. Он ощутил ненависть к фашистам так реально, так остро, что защемило в груди.
У хирургов был перекур. Перед операционной палаткой стояли Дорда, ведущий и Бореславский. Заметив носилки с женщиной, они оборвали разговор.
— Гражданская. Женщина, — поспешно сообщил Сафронов.
— Видим, что не архиепископ, — буркнул ведущий.
— Мать с детьми. И ребятишки тоже ранены.
— Так идите к ним, — смягчился ведущий. — Тут все будет lege artis.
Послышалось покашливание. Подошел замполит, по-граждански взял Сафронова под руку, неожиданно произнес:
— Нужно, чтобы это увидели все. Кхе-кхе, это подействует лучше всяких слов.
Сафронов не ответил.
— Чувства, кхе-кхе, чувствами, — словно уловив причину его молчания, сказал замполит, — а война — войною. И нам следует поддерживать ненависть к врагу, показывать, кхе-кхе, что он заслуживает этой ненависти. Им, большинству, кхе-кхе, снова воевать придется.
«Да, конечно, — мысленно согласился Сафронов. — Но и солдаты потрясены. Я что, я необстрелянный, но ведь и они, они, прошедшие через войну…»
У палатки слышался странный шумок: кто-то мяукал, а кто-то тявкал. Подойдя поближе, понял, в чем дело. Новый санитар и Галкин разыгрывали перед детишками сценку — ссору собаки с кошкой. Все вокруг смеялись, делая вид, что им очень весело. А детишки сдержанно улыбались, как будто из приличия, чтобы не обидеть взрослых.
Заметив офицеров, солдаты мгновенно умолкли. Санитары вскочили, поспешно одернули гимнастерки.
Замполит подошел к детишкам, склонился над ними, положил руки на вихрастые головки, пальцы его подрагивали, и, чтобы скрыть это, он принялся поглаживать детей по голове и плечам.
— Дядечка, — спросила девочка тоненьким голоском, — а где ж маманя?
— А ее сейчас лечат, — мягко ответил замполит. — Полечат, и вы ее увидите.
Девчурка оживилась и, кажется, впервые улыбнулась во всю мордашку…
Весь этот день медсанбат жил детишками. В сортировку заглядывали из всех взводов. Наверное, не было в батальоне человека, который не побывал бы здесь. И все что-то приносили детишкам: кто кусочек шоколада, кто таблетки витамина, кто сделанную наспех игрушку. И все вместе — ласку и внимание, что накопили в душе за долгие годы войны. Люди как будто потеплели, оттаяли, подобрели, и это еще больше объединило всех.
Сафронов смотрел на приходящих и про себя дивился и восхищался ими. Вот притащился завхоз Колодкин, с которым Сафронов до сих пор не находил общего языка.
— Вот это… — И он протянул ребятишкам неизвестно откуда взявшуюся игрушку. — Вы это…
Потом заглянул Зайчик, протянул картонку:
— Гляди-ка, чего я нарисовал.
Прибежала Пончик, замурлыкала:
— Уй вы мои хорошие! Уй вы мои сладкие! Давайте я вам куколку сделаю. Тебе солдатика? Хорошо, сделаю солдатика.
Даже комбат пришел. Постоял молча, подхватил парнишку на руки, сообщил Сафронову:
— Закончили ампутацию. Но к ней, пожалуй, не надо. С утра лучше. А о детишках позаботьтесь.
— Сделаем, товарищ капитан, — заверила из-за спины Сафронова Стома.
Это она опекала ребятишек. Даже ревновала к другим, рассиживаться никому не позволяла.
К Сафронову подошли двое — сержант и рядовой.
— Разрешите обратиться? — Сержант сделал шаг вперед, расправил грудь. — Просьба у нас. В часть направить.
— Вы ж ранены.
— Воевать можем. Мстить фашистским гадам, — совсем не по уставу заговорил рядовой.
— Отпустить не могу. Раз уж сюда попали, мы должны вас вылечить.
Сержант козырнул. А рядовой заявил:
— Сбягу.
Вечером Люба доложила:
— Шести человек недосчитываемся.
Все обыскали. Всех проверили — шести человек действительно не было.
— Но как они могли? — удивился Сафронов.
— Порожняком, а что? — ответил Кубышкин.
XXXVI
Утром Стома повела детишек к матери. И сразу стало как-то пусто в палатке. Опять изредка приходили машины. Поступало по два-три человека. Доносились возбужденные голоса легкораненых.
— Он примерно так… — слышался чей-то поспешный голос, словно рассказчик боялся, что ему не дадут высказаться.
— Не-е, не-е, мы отсюда шли, — спорили другие.
— А он как драпанет и задом-то этак, этак…
И вдруг голоса оборвались. Наступила тишина, по не та, что вчера, при появлении раненой матери с детьми, а особая, зловещая тишина. Полнейшее безмолвие, будто там, на поляне, и людей не было.