— Пойдите-ка сюда, — позвала она детей.
А когда они приблизились, тихо сказала:
— Не нужно сейчас к маме подходить. Ей больно.
— Тетя доктор, а там немец, — прошептала девочка, округлив глаза.
— Ну и что?
— А он маманю убьет.
— Не беспокойся. Он сам тяжело болен.
Но не только дети — раненые беспокоились. Первым подал голос Перепелка — худенький солдатик, совсем еще мальчик. Автоматная очередь прошила его от плеча до бедра. Две пули из живота ему удалили, две — в легких — остались. Так он и лежал, ощущая в себе вражеский «гостинец».
— А почему фашист тут? — спросил он у санитара.
— Нехай, — ответил санитар.
— А ты его уничтожь, — сквозь одышку произнес Перепелка.
— Ни, — замотал головой Нехай. — Не можу.
Пленный еще не приходил в себя после наркоза, прерывисто дышал. Новая сестра Шурочка утирала салфеткой пот с его побелевшего лица.
— Приглядывай за ним, — сказала Галина Михайловна.
С момента появления немца у самой Галины Михайловны было такое ощущение, будто в палатке находится мина с часовым механизмом. Она слышит ее тиканье, сознает, что мина может взорваться в любую минуту, но ничего не в силах поделать. Ни уйти, ни обезвредить ее. Галина Михайловна делала вид, что все в порядке, ничего не изменилось и не произошло. А сама думала, изредка поглядывая на все еще не пришедшего в себя немца: «Он спит. Он жив. А Сергея нет. И Настеньки нет. И все мы пострадали и мучаемся из-за него, из-за фашиста. Если не из-за него, так из-за другого, подобного этому…»
Она знала, что это не просто немец, а офицер, с наградами и крестами. Значит, убивал, стрелял, уничтожал. Быть может, пули, выпущенные из его автомата или по его приказу, прошили вот этого мальчика, Перепелку. Да и все, находящиеся здесь, которые неизвестно еще выживут или нет, все — дело его рук, от него пострадавшие. «Он же убивал на нашем фронте, на нашем участке, воевал против наших частей».
Галина Михайловна с трудом сдерживалась, чтобы не показать того, что творится у нее на душе. Она, как всегда, выполняла свою работу: делала уколы, переливания крови, следила за каждым раненым, отдавала необходимые распоряжения сестре и санитарам, утешала, успокаивала — и разве что чаще выходила из палатки, будто бы подышать свежим воздухом.
— Конечно, мы не звери, — услышала она разговор Мельника с Нехаем. — Только оно… как бы это сказать, все равно как-то лихатит.
Появился неизвестный офицер в сопровождении НШ, представился Галине Михайловне, показал документ.
— Как он?
— Еще спит. Не пришел в себя после наркоза.
— С ним можно будет побеседовать?
— Думаю, что нет. Во всяком случае, первые сутки я не разрешаю.
— Даже так?
Офицер смотрел на нее из-под бровей, будто прицеливался. Галина Михайловна не отвела взгляда:
— Именно так.
— Вы что же, жалеете его?
— Нет, не жалею, но я врач, а он больной… А если вы хотите убить его, то нужно было или пристрелить сразу, или не оперировать.
Офицер пренебрег ее ответом.
— Как только начнет говорить, слушайте. Записывайте каждое слово.
— Я не знаю немецкого.
Офицер круто повернулся к НШ:
— У вас есть переводчик? Тогда нужно вызвать. Идемте.
Вернувшись в палатку, Галина Михайловна почувствовала какое-то беспокойство в дальнем углу, там, где находились женщина и немец, поспешила туда.
— Что вы, Дарья Тихоновна?
— Очухался. Квасур просит. Это по-ихнему воды, значит.
— Шурочка, — тихо позвала Галина Михайловна, — оботрите его влажной салфеткой. Несколько капель выжмите на язык и губы.
— Так ведь пить просит, — вмешалась Дарья Тихоновна. — Квасур-то и означает это.
— Успокойтесь, Дарья Тихоновна. Пить ему нельзя. Никоим образом.
Дарья Тихоновна ничего не сказала, только поморщилась неодобрительно.
Вскоре появился интеллигентного вида лейтенант, переводчик. Он сел подле немца и почти не отлучался от него до момента эвакуации пленного в тыл.
К вечеру мать с детьми отправили в госпиталь. Молоденький солдат Перепелка не выдержал многочисленных ранений и умер тихо, как уснул.
XXXIX
Ехали молча. Корпусной будто врос в свое привычное место рядом с шофером, слился с сиденьем. А Сафронова бросало из стороны в сторону, подкидывало на колдобинах, он ударялся затылком о брезентовый верх машины, но не сетовал, держался обеими руками за железную скобу и во все глаза смотрел по сторонам.