Он поправил спадающую на глаза прядку волос, остановился, пометил оправа в углу листа число: «12 января 1945 года» — и надолго задумался.
Из кабины доносился тихий разговор. Ветер осторожно постукивал трубой. В машине было тепло, не по-фронтовому уютно. Горел электрический свет, малюсенькая лампочка медленно покачивалась над столом.
Филиппов представил себе Наташу. Она стояла у него перед глазами как живая — голубоглазая, с длинными русыми косами, уложенными в тугой венок. Он будто слышал ее мягкий приятный голос: «Успехов тебе в новом деле. Не теряйся. Я знаю, что ты справишься». Это были ее слова, сказанные на прощание.
Она теперь у себя в палатке. Девушки ложатся спать или сидят на своих носилках-кроватях и поют вполголоса. Наташа, наверное, читает. Она любит читать перед сном. В последний день, вернувшись из корпуса уже с предписанием на руках, он подарил ей «Войну и мир». Филиппов достал эту книгу у одного приятеля в редакции корпусной газеты. Как обрадовалась Наташа, подарку! Как засияли ее глаза! «Благодарю, — сказала она, — Толстой — мой любимый писатель. Буду читать и вспоминать тебя».
Филиппов снова погладил лист, склонился ниже и повел задушевный разговор с Наташей.
«Я весь переполнен счастьем, — писал он. — Свершилось то, о чем я мечтал. Собственно, еще не свершилось, начнется утром. Я только что от комбрига. Я слышал боевой приказ о наступлении. — Он снова поправил непокорную прядку. — Комбриг меня спросил, справлюсь ли. Ему я ответил сдержанно: постараюсь. А тебе, Наташа, хочу сказать: в лепешку расшибусь, но справлюсь, сделаю все, что в моих силах, — не подкачаю. Верь мне, Наташа. Говорю тебе, как первому другу. Тебе краснеть за меня не придется».
Закончив письмо, он свернул его вчетверо, спрятал в карман гимнастерки, надеясь завтра с первой попутной машиной отправить в медсанбат.
Осторожно приоткрыв дверь, в машину поднялся Сатункин. Увидев начальника с карандашом в руках, он остановился в нерешительности:
— Может, уйти, товарищ гвардии капитан?
— Нет, нет, оставайтесь. Садитесь.
Сатункин сел напротив Филиппова на длинный, прилаженный вдоль всего левого борта ящик, снял шапку, положил ее рядом с собой, пригладил ладонью короткие волосы, подкрутил усы и приготовился слушать. Все это он делал неторопливо, обстоятельно, с достоинством. «Славный дядя», — подумал Филиппов.
— А где шофер? Пригласите его сюда.
— Не пойдет. Он мужик самостоятельный.
— Почему? Там холодно.
— Перебьется в тулупе, привычный.
Филиппов помедлил, раздумывая, как поступить. Ему не терпелось поделиться с Сатункиным радостью, сообщить о предстоящем наступлении, но он не знал, удобно ли это: приказ известен пока что немногим.
Сатункин прервал его колебания:
— Ложились бы, товарищ гвардии капитан. А то утром раненько подъем сыграют.
— Так вы уже знаете?
— Вроде бы. — Сатункин спрятал лукавую улыбку в усах. — Солдатское дело — оно ведь такое: глаз у нас зоркий, слух — острый, рука — твердая, сердце — крепкое.
— Это вы хорошо сказали. — Сатункин все больше нравился Филиппову. — Вы ложитесь, — сказал Филиппов, — а я поговорю с вами.
— Как же? Неловко будто бы.
— Ложитесь.
Сатункин не стал больше возражать, снял ремень, быстро свернул его в круг, сунул в карман, подложил под голову шапку и, подогнув ноги, лег на бок, лицом к Филиппову.
— Как вы думаете, — опросил Филиппов, — это последнее наступление?
— Может, и так, а может, и нет, — уклончиво ответил Сатункин. — У него, проклятого, сила еще не вышла.
— А я думаю — последнее. Погоним его до самого Берлина.
— Не вдруг, — вставил Сатункин.
Послышалось громкое, близкое гудение машины. Филиппов замолчал, прислушиваясь. Гудение стало удаляться и постепенно затихло.
— Гвардии капитан Савельев, — определил Сатункин, — наш офицер связи, на броневичке в корпус поехал. Должно быть, пакет повез.
«Как он все знает!» — Филиппов посмотрел на Сатункина с некоторой завистью.
Оба умолкли. Ветер по-прежнему постукивал трубой. Из кабины доносилось протяжное похрапывание Годованца.
Филиппов лег на топчан, подложил руки под голову, попробовал задремать. Но нет, мысли не давали покоя.
— Сатункин, а на сколько, по-вашему, мы завтра продвинемся?
— Как двигаться будем, — ответил Сатункин, сдерживая зевоту.
«Зевает. Ему наступать не впервые», — подумал Филиппов и уставился в потолок, разглядывая вылинявшие маскировочные пятна плащ-палатки.