— Мух не лови, Цветков. Сдавай пост, — для порядка осердился сержант Телятин.
Махарадзе втиснулся в тулуп и приятельски подмигнул Родиону.
— Пост принят. Любимый город может спать спокойно.
— Счастливо оставаться, Теймураз. До встречи, — улыбнулся Родион и побежал догонять разводящего.
В караульной палатке было тесно. В правом углу малиново мерцала печка с отломанной дверцей. Эта печка славилась дьявольской прожорливостью, но на метр от нее зябла спина. Начальник караула лейтенант Янко, то и дело отрываясь от журнала, швырял в красную пасть времянки оплывшие смолой поленья и чертыхался. Родион увидел, что Фомин, приподнявшись с приземистых нар, машет рукой. Он присел на теплые доски и с наслаждением вытянул ноги.
— Устал? — тихонько спросил Колька, укладывая под голову сумку с магазинами. — Это с непривычки. У меня после первого караула тоже гудели ноги. А теперь хоть бы хны. Сахару хочешь? Газарян угостил.
Родион бросил под язык холодный кусок сахару, облепленный хлебными крошками, и украдкой скосил глаза на Кольку. Того никогда не смущало, что за ним подглядывают, но лицо его при этом делалось участливым: ему казалось, что сейчас его о чем-нибудь попросят.
— Ты спи, Коля. Скоро твоя смена, — сказал Родион.
— Не хочется что-то. Перед караулом выспался.
— Вот и зиме конец, рядовой Фомин. С первым марта тебя.
— И правда. Я еще на посту весну учуял. Воздух слаще стал. Дома, поди, все поле в черных плешинах земли. Черноземом запахло, — улыбнулся Колька.
— Ты куда после армии?
— В село, а то куда же? Мамке одной трудно теперь. Бабка у нас померла. Хорошо бы опять почтальоном. В каждой избе ты желанный гость. Сейчас Пашка Рюмин вместо меня. Беспутный дылда. Мама писала, что он как-то по пьяному делу сумку с письмами потерял.
— Друзья-то у тебя есть?
— Хоть пруд пруди. Все село. А самый главный друг у меня Мишка Воробьев. Наши дома впритык. Его черемуха в мое окно цвет осыпает. Мамка замучилась подметать.
К Родиону пришло странное чувство, будто Колька не о себе рассказывает, а его хвалит за что-то и утешает. Радостно было еще и потому, что Колька уже не стеснялся его, а говорил ему те же слова и тем же голосом, что и остальным ребятам. «А может, он всегда так относился ко мне? — подумал Родион. — И все мое подозрение к нему происходило оттого, что я слишком много значения придавал этому подозрению?» Он осторожно поглядел на сержанта Телятина: тот, расстегнув ворот шинели и прихлебывая чай из алюминиевой кружки, задумчиво слушал Кольку. Родиона всегда удивляло, что ребята во взводе жадно любят слушать друг друга и никогда не стыдятся откровенности. Даже ему эти рассказы не казались глупой сентиментальщиной или трепом, хотя он понимал, что в других обстоятельствах они выглядели бы для него именно так. Чем нелепее было воспоминание, тем ближе к сердцу оно принималось.
Колька так и не заснул: вес рассказывал о своей деревне, о всяких житейских историях, словно боялся, что следующей вот такой минуты, когда его слушают все, может и не быть. Его с неохотой прервал сержант Телятин.
— Смена, подъем! Выходи на улицу.
Колька вскочил с нар и, застегнув ремень, выхватил из пирамиды автомат.
— До встречи, Коля. Захочешь спать — три виски снегом, — с улыбкой сказал ему Родион.
Когда Колька, махнув рукавицей, вынырнул из палатки, Родион лег на спину и тяжело поплыл в сон. Но краешком сознания он еще успел подумать о том, что хорошо бы когда нибудь вспомнить на грубом холсте эту последнюю зимнюю ночь, эту караульную палатку с гудящей, как майский жук, печкой и щелястыми нарами, на которых так сладко спится, что надо постараться не забыть позу вон того солдата, что немигающе вперился в огонь, запомнить вздрагивающие красные блики этого огня на холодных стволах автоматов…
Возвратившись после наряда в палатку своего взвода, Родион удивился чистоте и торжественности, которая лежала на всем, даже на лицах ребят. «С чего бы это?» — насторожился он, и сердце его почему-то защемило. В глазах и жестах солдат сквозила та всезнающая многозначительность, которая всегда выдает неопытных заговорщиков. Не успел Родион поставить автомат в пирамиду, как ребята по команде Большакова плотной шеренгой выросли вдоль матрацев и жахнули разом: «Здравия желаем, рядовой Цветков! Поздравляем с днем рождения!»
Родион испуганно шагнул к выходу и долго ничего не мог сообразить. «Какой день рождения?» — чуть не крикнул он, по почему-то сдержался. Только растерянно перебегал с одного лица на другое.
— Мы едва не проморгали твои именины, — с сияющей улыбкой подошел к нему Большаков. — Хорошо, что вчера вечером заглянул в журнал. Нижу: напротив твоей фамилии стоит первое марта. Я бегом к Газаряну. Он кой-чего сообразил. Ребята в вещмешках порылись. Раздевайся, гулять будем.
Лицо Большакова, а вслед за ним и лица остальных ребят, засветились такой счастливой мальчишеской гордостью, что Родион похолодел от мысли, что мог все это испортить. Он бросил шинель и побежал мыться. Колька поливал ему из котелка теплую воду, которая пахла талым снегом.
Где-то за сопками дремуче ухали противотанковые пушки, азартно вскрикивали сорокаствольные орудия: очевидно, соседние полки готовились к ночным стрельбам.
В палатке уже накрыли «стол»: на широком листе фанеры, пришитом сапожными гвоздиками к березовому чурбаку, полукругом росли одиннадцать аккуратных столбиков печенья, возле каждого столбика лежали две конфетки и четыре кусочка сахару. Между банками сгущенки вздымалась банка с земляничным вареньем. На нее старались не смотреть.
В палатку прыгнул ликующий Газарян с огромной сковородкой, укутанной в ватник. Он поставил сковородку в центр стола, загадочно вскинул руки, приняв позу факира, и вдруг молниеносным жестом снял крышку. В нос ударило мясным дурманом.
— Шашлык! — вскричал Махарадзе и схватился за голову. — Что ты со мной делаешь, Газарян! Я сейчас сойду с ума.
Палатка задрожала от смеха. Махарадзе подскочил к Газаряну и поцеловал его в лоб.
— О мой бог! — театрально притиснул он руку к сердцу. — Запахи милой Грузии овевают мои ноздри. Я вижу сквозь голубую дымку родной аул, свою бедную маму. Ты слышишь меня, мама? Твой непутевый сын сейчас будет кушать шашлык. Его пригласили на именины русского брата. Поздравь нас, мама.
— С днем ангела тебя, Родион, — встал Большаков и поднял вверх кружку, в которой дымился чай. — Желаю тебе успешно отслужить в армии, вернуться на гражданку и быть человеком. Ты многое успел в жизни. Многое знаешь и умеешь. Но я б хотел, чтоб ты никогда не забывал нашу солдатскую дружбу.
— Спасибо, ребята, — тихо прошептал Родион и больше ни одного слова не мог пробить сквозь жесткий комок, застрявший в горле.
«Пускай они думают, что я родился сегодня. В конце концов нет никакой разницы: в марте или в мае родился человек. Будем считать, что я появился на свет сегодня».
Волнение Родиона все восприняли как само собой разумеющуюся награду за их внимание к нему. За стол рассаживались чинно и с какой-то неловкой торжественностью. Первую минуту острить и балагурить стеснялись, а потом осмелели — будто и впрямь захмелели от крепкого чая, вспыхнуло общее невольное возбуждение, которому отдавались с уже забытой беззаботностью.
— Я на гражданке справлял именины редко, но зато метко, — усмехнулся Большаков и мечтательно откинулся на матрац. — Пол-деревни парней собиралось. Нам, гуленам, лишь бы повод был. Вместо подарков ребята приносили по бутылке водки. У меня день рождения в августе, так что гуляли мы прямо в лесу, в березняке. Вот где живопись, Цветков! От березового света глаза ломит. Мать все укоряла меня, она хотела по-людски хоть раз отпраздновать день рождения. Напечет, бывало, всяких кренделей, пирожков, а мы их в корзину и — в лес. С березняка в тот день все листочки осыпались от нашего свиста и топота. Последний день рождения я никогда не забуду, — вдруг рассмеялся Большаков, и солдаты в предвкушении занимательной истории притихли. — Мы тогда с ребятами прилично заработали на уборке. Семь потов пролили. А тут мои именины подоспели. Решили мы шикануть: купили ящик коньяку, а закуску сварганили лесную. Мишка Арсеньев, дылда шалопутная, насобирал в лесу каких-то странных грибов, две сковородки нажарили. А Петька Емельянов, наш деревенский чистюля, наотрез отказался от этой закуски. Как мы его ни уговаривали — ни в какую. Вдруг он принес откуда-то кошку, сыпанул ей горсть жареных грибов, сел напротив нее и ждет. Кошка срубала грибы и тож на него глядит, облизывается. Умора. Через минут двадцать Петька и сам к сковородке пришвартовался, за ушами хрустит. Прошло полчаса. И вдруг Петькину кошку скрутило, как в мясорубке, визжит она, корчится в судорогах. У нас сердце прилипло к ребрам. Вмиг отрезвели. Петька вилку уронил, побледнел, лица от рубашки не отличишь. «Скорей в больницу!» — кричит. Облепили мы нашу допотопную полуторку и — в деревню. Влетели в больницу, окружили перепуганную фельдшерицу и орем: «Спасай нас, тетя Клава, мы грибами отравились!» Она по банке марганцовки каждому в руки. Выдули мы марганцовку, разбежались по углам и рычим львами. Промыли мы желудки, назад едем. Злые как черти: столько коньяку без толку в землю ушло. Решили в последний раз на мертвую кошку взглянуть, схоронить се честь по чести. За нас все-таки пострадала. Приезжаем на то место, где пили, и глазам не верим: лежит наша кошка на травке-муравке и новорожденных котят облизывает. Это у нее родовые схватки тогда были. Эх и посмеялись мы над Петькой, хотели его в речку с обрыва сбросить. Все именины нам испортил. Мы его мухомором за это прозвали. Грибы он с тех пор в рот не берет. Мутит его при одном воспоминании о них. — Большаков, посмеиваясь, свернул самокрутку и, виновато взглянув на Цветкова, с грустной улыбкой покачал головой, — Как начнешь рыться в барахле своей непутевой юности, так одни глупости на память приходят. А хорошее все куда-то прячется. В конце мая опять соберемся компанией. Интересно, какими ребята стали? Петька Емельянов на Балтфлоте служит подводником, Мишка Арсеньев на Камчатке в погранвойсках, Толик Семин в стройбате. Нас десять человек в один год забрали, весной. Некоторые ребята, те, что до нас призвались, уже дембельнулись, в колхозе работают. Семьями обзавелись, молодежь допризывную воспитывают. Мать писала, что некоторых ребят как подменили…