Потом вышел на трибуну один плюгавенький, стал нести о вреде, приносимом деятельностью империалистических разведок. Все впали в прострацию: при чем здесь разведки?
— Вопросы есть?
Все побоялись спрашивать, памятуя о том, чем обычно кончаются такие вопросы. Повели на обед, он был ещё страшнее завтрака. Подают огромное меню.
— Голод-то голод, но хуй его знает.
Глазами косят, но есть боятся, может оно все с психотронными препаратами. Опыты какие-то проводят. В такой ситуации всегда найдется один, кто вещает сквозь зубы. Спорить с ним бояться. Человек 40 «ебасов» собрали из гарнизонов, как козлищ на заклание.
Обед прошел в дикой умственной сумятице; снова пошли плюгавенькие и плешивые. Вечером наступила разрядка. Выступил генерал начальник полиотдела:
— Мужики, всё что здесь говорили, это хуйня…
Поддатый, веселый, свой человек; от блядей, наверное, приехал. А уж когда отодрал двух спавших в первых рядах майоров со стёртыми пуговицами и отвисшими галстуками, все враз воспряли духом.
— Как еда?
— Хорошая, но боязно с ножа-то есть.
— С завтрашнего дня будете питаться в офицерской столовой.
Народ возрадовался, на ужин пошли галдя, на официанток не косились, ели все подряд, без ножей. Вечером я сиганул на газон второй раз, провели военный совет:
— Может, ничего плохого из этого и не выйдет.
Начальник политотдела оказался великим психологом: нельзя выделять из народа его часть. Теперь мы были в своем коллективе. То, что за спиной стоит очередь и сзади кроют ёбом, успокаивало. Оглянешься: все в порядке, с подносами через головы лезут. Еда тоже привычная: свекла варёная, яйцо под майонезом. И плешивые начали нравиться, безобидные ведь мужики, с трибуны не матерятся. Мы уже об учебе не думали, стало ясно — нас не убьют, в Китай не пошлют, ну, читай, помучай лекциями. Уже и Голуб начал придремывать, поглаживая пузо. Конспектировать перестали.
На третий день ясность внес полковник в генеральских туфлях (что означает — на генеральской должности). Разъяснил, что мы здесь находимся в распоряжении Военного Отдела ЦК КПСС, Управления спецпропаганды и ведения психологической войны. Но так как мы попали, наконец, в нормальные условия, то могли выдержать все, что угодно, благо, иммунитет к знаниям был железный. Однако, к нашему ужасу, в конце дня начали проверять конспекты. У некоторых не было нарисовано ничего, кроме голых баб; у домовитых ещё письма женам; Хабаров, тот любил рисовать солдатскую задницу со свисающим членом над унитазом. И эту публику бросили на борьбу с империализмом. Но, думаю в Ленгли сидела такая же, иначе бы они в 1985 г. не договорились. Попробуй договориться с тем же японцем, который все принимает всерьез.
Нам вправляли о том, что мы являемся бойцами психологического фронта и будем вести борьбу с империализмом, а для этого надо тренироваться в своих коллективах. Услышав об этом, каждый вспомнил свою часть и загрустил. Как их доведешь после всего? Чтобы народ действительно восстал брат на брата, людей нужно ссорить на почве еды, а не работы. Я таки сумел натравить всех прочих на узбеков, когда в столовой пошел слух о том, что узбеки едят котлеты, а остальным дают разваренную, и притом не порционную говядину. Народ загалдел. А когда ещё вынесли миску котлет, заранее зажаренных в санчасти, народ начал роптать. Узбеки в кои-то веки вздумали отмахиваться, это их и сгубило. Началось побоище. Майор Гришин — дежурный по части, несусветный дурак, вместо того, чтобы уйти в курилку, решил вмешаться. У него сорвали пистолет вместе с кобурой и бросили в туалет. Три дня откачивали, пока нашли. Он все это время писал объяснительные и плакал. У некоторых закралось подозрение, не сам ли украл, тем более, что тот путался в ответах на простые вопросы.
— Так слева сорвали или справа?
Добро, ещё с кобурой.
Я в таких случаях никогда не вмешивался, знал: потерпевших доставят в санчасть, а зачинщиков — ко мне в комендатуру. Гришин вообще был чмошный; один прапорщик дочиста обобрал его каптёрку. Как-то ходит он по площадке:
— Они тут вчера висели…
— Кто висел?
Отмахивается. Наконец, сам командир части заинтересовался:
— Кто висел-то?
— Да штаны мои. Кто-то украл.
Когда садились в мотовоз — сразу засыпал, как и на любом совещании. Не знали куда деть — не пил, не курил, выгнать со службы за «аморалку» нельзя, все исполнял честно, но наоборот. Раз вырыл траншею под кабель глубиной 4 метра. Или он «косил». Отправили в Москву, туда сплавляли самых отпетых дураков. Майор Коробко трахал его жену, говорил — такая-же.
Эпилог
Закат полигона неразрывно связан с личностью майора Кобелева. Глаза голубые-голубые, по-детски бессовестные. Сам он не был склонен к питию, но благодаря спирту успешно убирал конкурентов по расхищению воинского имущества. В том числе и командира полка Захарова, которого он споил и уволил. Чуваш оказался недалеким. Воинский путь Кобелева был прям и доблестен. Безо всякого военного образования, он за спирт купил майорскую должность начальника МТО. Там, на складе, были даже медные гвозди и круги воска. Кобелев сперва не знал куда все это деть, пока не наступила эпоха кооператоров.
Перестройка окончательно подорвала материально-техническую базу РВСН. Вековые свалки вдруг оказались Клондайком цветных и редкоземельных металлов. Сначала разграблению подверглись заброшенные старты, потом в ход пошли и боевые. Эту жилу открыли государственные преступники, начавшие продавать кабель корейцам. Первыми пали магистральные кабеля СНЭСТ, СМК ПВБ и СМК ПВК и другие. В караулах солдаты рубили кабеля на рельсе пожарным топором на куски сантиметров по тридцать. Обрубки бросали в бочку и поджигали. Полихлорвиниловая оболочка и смола выгорали; оставался медный провод, который перевозили на 141-ю площадку, находившуюся в распоряжении начальника штаба полка Гриднева (кличка «Слива»). Сначала там была бахча. На площадке испытывали пироболты, и он на этом поднялся, потом обустроил небольшой медеплавильный заводик — изготовлял медные слитки, насыпая внутрь для веса кварцевый песок, и продавал корейцам. Жены из экономии он не заводил, у него не было даже гражданской одежды. Когда прибыли иностранцы и всем приказали явиться в штатском, он прибыл в рубашке без погон и форменных брюках. Командир полка орал:
— Тебе что, тридцатку дать, чтоб ты себе штаны купил?
Сами иностранцы смеялись над этими наивными попытками скрыть военный характер советских космических программ. Раздавали альбомы с цветными фотографиями, сделанными со спутников, на которых были видны все военные объекты. Резкость изображения была такая, что блестели даже звездочки на офицерских погонах. Глядя на толпы людей в черных робах и солдатских ботинках, бредущих в пятидесятиградусную жару, шпионы из ЦРУ недоумевали: неужели и здесь у них зэки? Один дотошный француз подошел к «гражданскому» в черной робе и на хорошем русском спросил:
— Сколько тебе, сынок, до дембеля осталось?
«Сынок» расплылся в улыбке:
— Восемь месяцев.
За что получил жевачку и презерватив. Жвачку он съел, а презерватив надувал к вящей радости товарищей.
Гриднев жил за пайковые на 20 рублей в месяц. Когда было трудно с финансами, «Слива» ходил в наряд через день, ел на кухне. Наряды продавались прапорщиками, не хотевшими идти на кухню. Все, собранные им за жизнь деньги, отнял у него Гайдар, введя в России новые тысячерублевые купюры. А Слива в Казахстане об этом не знал, так как пил немилосердно. Когда хватился — было уже поздно.
Будучи начальником тыла, Кобелев нашел другую золотую жилу: крышки от с аккумуляторных контейнеров. Из этих крышек он изловчился собирать гаражи. Так как этих крышек на полигоне валялось несметное количество, он набивал ими товарные вагоны и отправлял на историческую родину. Кто-то из проезжающих мимо Оренбурга однополчан обнаружил вдоль железной дороги километровый забор из аккумуляторных крышек. Это были знаменитые Кобелевские гаражи. Кроме гаражей, он шестерым брательникам построил в Оренбурге по частному дому. Благополучно перевез туда оставшееся складское имущество, даже холодильники из караулов (не побрезговал и аммиачными), и уехал сам, женившись на Отичевой.