— Опять?
— Опять, товарищ Шахаев. — Гуров стащил с головы пилотку и обтер ею свой голый, коричневый от загара череп: по дороге сюда они попали с Бокулеем под сильный артиллерийский налет. Гуров прополз на животе метров двести и теперь никак не мог отдышаться. — Листовки надо забросить немедленно. Такой приказ Поарма[7].
— Забросим.
Вернулся Забаров и приказал выходить.
— Пора, — сообщил он коротко. И, наскоро попрощавшись с Гуровым и Фетисовым, старшина направился к выходу. Около двери его кто-то тихо дернул за маскхалат. Забаров оглянулся и встретился с блестящими глазами румына. Путаясь от волнения, Бокулей пролепетал:
— До свидания, товарищ!.. Бун… Карашо желаю!..
— До свидания, Георгий! Спасибо! — и Забаров крепко пожал его руку. Бокулей еще долго ощущал теплоту широкой забаровской ладони на своих пальцах.
Разведчики завернули в ход сообщения и направились к Донцу. Грунт был песчаный и осыпался от малейшего сотрясения. В брустверы траншеи, шипя, слепнями впивались пули.
Шли молча. Ванин беспокойно сопел за спиной Акима.
— Ты что? — шепотом спросил Аким.
— Неловко получилось.
— Ты о чем это? — не понял Аким.
— Не попрощался… Обидится…
Сенька беспокоился о Вере, работнице полевой почты. Аким знал, что в последнее время дружба Ванина с этой девушкой все более крепла. Но все же Акиму было странно слышать такие слова от озорного и беспечного Сеньки. Он спросил, задержавшись на минуту:
— Любишь ее, Семен?
— Иди, иди, чего остановился! — подтолкнул его Ванин, потом все же добавил: — Обидится, наверно…
— Вернешься — обрадуется, — успокаивал его Аким.
— Нет, все равно обидится. Она у меня такая…
«Ах, Сенька, Сенька! Вот тебе и шалопай!» — Аким тяжело вздохнул, ощутил прилив легкой грусти. «Счастливый», — подумал он про Ванина и быстро зашагал, догоняя товарищей.
Звезды тихо сыпались на землю, встречаясь с взлетевшими ракетами. Из-за темневшей впереди горы выползал огрызок черной тучи, по нему выпускал кривые очереди неугомонный «максим». Где-то, невидимая, покашливала бронебойка. Из приоткрытой двери одного блиндажа слышалось:
— Кому?
— Воробьеву.
— Кому?
— Кудрявцеву.
— Кому?
— Вдовиченке…
Там, должно быть, делили махорку, применяя этот сверхдемократический метод, рожденный фронтовыми старшинами.
Из соседней траншеи до разведчиков, которых для чего-то остановил Забаров, доносился отчетливый солдатский говорок:
— Савельев, где твои подсумки?
— В блиндаже, товарищ младший сержант.
— Он в них махорку прячет.
— У него там весь мобзапас.
— Врут они, товарищ младший сержант.
— Ну ладно, иди возьми их.
— Есть!
— Хлопцы, а Мачильский свой НЗ уже съел.
— Старшина все равно догадается. Он ему съест!
— Старшине некогда. Он осколки минные собирает, точно опенки…
— Хо-хо-хо!
— Что хохочешь? Может, они ему для науки какой…
— А я что?.. Я ничего…
— То-то что ничего.
Как всегда бывает у солдат, их шутливо-дурашливый разговор постепенно сменился на серьезный.
— А немцы опять замышляют что-то. Не иначе, как в наступление собрались. Силенка, видать, еще есть у них. Танки так и ревут за Донцом.
— Что верно, то верно! — долетели до разведчиков ответные слова. — Силенка у немцев еще имеется. Только с нами им не сравняться. Ездили мы со старшиной в Шебекинский лес за патронами. Батюшки мои, что там творится! За каждым деревом — орудие стоит. А танков — тьма-тьмущая. И все новенькие, каких раньше и не видно было.
— И НЗ нам выдали неспроста.
— Будет заваруха!..
— Как бы его, проклятого, навсегда отучить от наступления!..
Разговор смолк. Ночь разливала над окопами чуткую тишину.
— Разболтались, черти! — пробормотал Сенька, ежась не то от холода, не то от беспокойно-тревожного ощущения, охватившего вдруг его. По команде Забарова разведчики двинулись вперед.
Под ногами захлюпало. Шумели камыши. Пахло илом и лягушатником. Ванин уловил среди этих запахов и приторно-сладкий, вызывающий тошноту. Где-то в прибрежных камышах, видимо, лежал труп немецкого разведчика.
— Убрать бы надо, похоронить, — сказал Аким.
— Может, с почестями? — съязвил Ванин.
— У тебя, Семен, медальон есть? — спросил Аким, стараясь не замечать Сенькиной колкости.