Хотя образцы аргументации были схожими, протоколы подслушивания дают понять, что потребность представить собственные действия как оправданную норму явно нарастала пропорционально воинскому званию. Капитан 1 ранга Витт не упустил случая отправить из плена письмо своей жене, в ко-тором шифром докладывал гросс-адмиралу Дёницу о своем бое на внешнем моле Шербура [705]. Другие старшие офицеры охотно подчеркивали, что их командный пункт капитулировал последним [706], так сказать, они последними уходили с корабля. Генерал-лейтенант Эрвин Менни, попавший в фалезском «котле» в канадский плен, в американском лагере для военнопленных в ноябре 1944 года сделал в своем дневнике следующую запись.
МЕННИ: И все же я потрясен тем, как мало генералов из тех почти сорока, с которыми я познакомился в плену, лично сражались до последнего. Просто само собой разумеется, что каждый солдат, и, естественно, прежде всего генерал попытается сделать все, даже совсем безнадежное. Кому повезет, тому удастся даже невозможное. Как часто мне с моими людьми удавалось прорываться из окружений и других отчаянных положений, хотя мы все давно уже распрощались с жизнью. И то, что я на этот раз с двумя господами после тяжелейших боев остался невредимым — просто случай или чудо. Я отказываюсь от восхищения врагом, но мне все-таки приятно, что английские газеты написали обо мне, что я оборонялся ожесточенно и с невероятным упорством до самого конца и искал смерти, чтобы не попасть в плен. Я никогда не пойму, как генерал может «капитулировать» [707].
ДЛЯ генерала, как здесь выясняется, в мире представлений Менни действуют особые правила поведения. Он должен сражаться до последнего мгновения, лучше всего с оружием в руках, должен «искать смерти» и ни в коем случае не должен дать себя просто «поймать». В крайнем случае может капитулировать раненным.
С гордостью Менни продолжал писать в своем дневнике, что он отказался идти в плен с поднятыми руками. В унисон с ним возмущенно реагировали с политической точки зрения диаметрально противоположно настроенные генералы Вильгельм риттер фон Тома и Людвиг Крювель, когда в Трент-Парке они прочитали в газетах, что фельдмаршал Паулюс в Сталинграде сдался в плен. «Я бы пустил себе пулю в лоб. То есть я этим горько разочарован! Меня это горько разочаровало! — заметил Крювель и продолжил: — Я думаю, что это нечто совершенно другое, Вы и я. Мы — в плену. Это вообще невозможно сравнивать» [708]. Оба подчеркнули, что они попали в руки врага, сражаясь до последнего. Тома рассказал, что вылез из танка, подбитого противником, и даже вражеская пулеметная очередь продырявила его фуражку.
В сдаче Паулюса в плен, наоборот, не было ничего героического. С точки зрения Тома и Крювеля, он тем самым нарушил нормы с двух точек зрения: наряду с фактом его капитуляции самой по себе имелись обстоятельства, по поводу которых оба генерала выходили из себя: «Жить самому, когда солдаты умирают» — это для командующего невозможно. «Это все равно, если бы на твоем корабле погибли все люди или спаслись три матроса, капитан и первый помощник. И это такое дело, которое для меня совершенно необъяснимо, потому что я знаю Паулюса. Это могло случиться только в том случае, если ему отказали нервы и все остальное. Но это — не по-солдатски, это нечто не совместимое с солдатом», — говорил Тома [709]. Еще хуже говорили об итальянских генералах под Эль-Аламейном. Если Тома был подбит в танке и попал в британский плен в грязном рваном обмундировании, то «итальянские генералы приходили при полном параде и со всем багажом. В Каире английские офицеры смеялись над ними. Они приходили как ВИП-туристы, у них были чемоданы! А в них было уложено все их обмундирование мирного времени. Они сразу же надели форму мирного времени. Я попросил меня с ними не размещать» [710].