Особое ожидание, что старшие офицеры должны служить примером и сражаться до собственной гибели, проявилось и в сводках Вермахта. 3 июля 1944 года в них говорилось: «В тяжелых оборонительных боях, сражаясь во главе своих корпусов, верные присяге, смертью героев погибли командиры корпусов генерал артиллерии Мартинек, генерал артиллерии Пфайфер и генерал-лейтенант Шюнеман» [711].
На самом деле бросается в глаза, что в таких рефлексиях не играло никакой роли, была ли от собственной борьбы вообще какая-либо ощутимая опе-ративная польза. Тома не задумывался над тем, что он как командир корпуса вообще потерял на передовой, а Менни о том, имела ли смысл его попытка прорыва в общей сложившейся обстановке или, может быть, он только вел своих солдат на верную смерть. Настолько же мало капитан Гундлах, оборонявший свой бункер поблизости от Острема, думал о том, сможет ли его сопротивление хотя бы замедлить наступление британцев. Смысл заключался в самой борьбе. Кто соответствовал этой норме или, по крайней мере, притворялся, мог себя чувствовать хорошим солдатом, и в поражении ему не надо было упрекать себя ни в чем. Толкование соответствующего нормам поведения лишь позднее попадало под влияние плохой военной обстановки. Хотя в Нормандии многие солдаты пережили сокрушительное поражение, так что многие думали, что война проиграна. Тем не менее они, как и прежде, придерживались взгляда, что, будучи солдатом, надо храбро сражаться до конца. И только после наступления в Арденнах этот завет стал все больше терять свое действие, когда большинство солдат пришли к выводу, что безоговорочная капитуляция теперь неотвратима и миф о Гитлере сильно потерял в своей лучезарности [712]. Теперь солдаты все чаще прибегали к «тупой забастовке», как рассказывал генерал Роткирх в Трент-Парке 9 марта 1945 года: «Они сидят там все вместе, когда подходят американцы — ничего не делают» [713].
Впрочем, это свидетельство не должно вводить в заблуждение относительно того, что в зависимости от обстановки и личного настроя немецкие солдаты до апреля 1945 года оказывали и западным союзникам упорное со-противление. Если социальное устройство воинской части оставалось не на-рушенным, к тому же она, по субъективным ощущениям, была еще хорошо оснащена и вооружена, солдаты часто сражались с таким ожесточением, которое уже, казалось, не соответствовало завершающему этапу войны. Действия 2-й дивизии морской пехоты южнее Бремена в апреле 1945 года являются тому хорошим примером. Она состояла из лишних экипажей кораблей, у которых не было никакого опыта ведения сухопутного боя. Плохо подготовленные и вооруженные, тем не менее, они сражались весьма энергично и несли очень большие потери [714].
Чем выше воинское звание, тем выше были и барьеры, чтобы вырваться из рамок мира военных ценностей. В Трент-Парке пленные немецкие генералы жарко спорили о том, как Вермахт должен был себя вести в условиях неблагоприятной обстановки. Генерал Эбербах в конце января 1945 года свел обе позиции в один пункт.
ЭБЕРБАХ: Одни говорят, что сейчас пришел момент, когда ради сохранения субстанции немецкого народа, какими бы ни были условия, надо капитулировать. А другие считают, что положение такое отчаянное, что для всего того, что еще осталось от немецкого народа, будет лучше сражаться до последнего, чтобы, по крайней мере, вызвать уважение противника, а немецкий народ сможет лишь позднее возродиться из этой смертельной борьбы, из того, что от него останется. Есть два таких мнения. Нельзя сказать, какое из них правильное, а какое — нет [715].
Когда союзники в конце марта 1945 года на широком фронте перешли Рейн, многие на самом деле дистанцировались от представления о преисполненной чести борьбы до последнего патрона. «Я раньше всегда считал, что складывать оружие неправильно. Наверное, в нашем народе произошел тяжелый надлом, который в дальнейшем может иметь гибельные последствия. Но сейчас, сейчас надо все прекратить, это просто безумие», — признал в конце марта 1945 года генерал-лейтенант Фердинанд Хайм [716]. Это признание он сформулировал в монастырской тишине Трент-Парка. Генералы на фронте могли бы прийти к той же мысли, но там были другие субъективно воспринимаемые игровые пространства действий, поэтому генералитет чаще всего не противился фантазиям высшего руководства о последней битве. Тот факт, что, несмотря на это, лишь местами дело доходило до коллективного военного самоубийства, можно объяснить прежде всего тем, что борьба «до последнего» всегда была связана с вопросом, возможно ли вообще продолжать какую-либо борьбу. Никто не хотел бросаться с винтовками на танки — ни солдаты, ни офицеры. Если больше не оставалось никаких действенных возможностей бороться с противником, немецкие солдаты прекращали борьбу. Так они поступали в 1941 году в России, в 1944-м — в Нормандии и в 1945-м — в Рейнланде. Исключение из этого правила составляли некоторые элитные части войск СС, которые борьбу до последнего патрона воспринимали буквально. Примечательно, что союзники, как во Франции, так и в Германии, взяли в плен очень небольшое число эсэсовцев. Это объясняется не только тем, что британцы и американцы в боях с частями СС часто не брали пленных. Чаще некоторые (не все) части войск СС продолжали сражаться даже в безнадежной обстановке, тогда как части Вермахта складывали оружие. Глядя на такое поведение, солдаты Вермахта качали головой. Анализируя жертвование собственной жизнью, подполковник фрайгерр фон дер Хайдте говорил, что это — «фальшивая этика, этот «100-процентный комплекс верности» у этих людей [эсэсовцев], эта идея принесения жизни в жертву, ставка на жизнь, как они ее культивируют невероятным образом, почти как японцы» [717].