В целом можно констатировать, что представления Гитлера о жертвах были удивительно противоречивы. Он требовал от солдат борьбы до последнего патрона и до последнего человека. Его приказы должны были не допускать прежде всего отходов и заблаговременной капитуляции и требованием фанатичной борьбы показывали сомнительный путь к успехам в бою. Даже когда он говорил о том, «что каждый бункер, каждый квартал в немецком го-роде и в каждой деревне должен превратиться в крепость, перед которой враг или истечет кровью, или гарнизон погибнет вместе с ним в рукопашном бою» [744], он допускал, что будут выжившие. Так как в случае с оборонявшимися в крепости Мец, для которых Гитлер даже учредил специальную нарукавную нашивку. Он, конечно, считал особо почетным, когда сами стрелялись последним патроном. Точно так же он решительно не требовал такого поведения, хотя, с другой стороны, приказы диктатора «держаться» приводили к жертвам сотен тысяч солдат. Гитлер демонстрировал по отношению к этому полное равнодушие. В этом он видел необходимую часть судьбоносной борьбы немецкого народа, в которой речь шла о жизни или о смерти. Но, несмотря на всю жестокость, он тоже боялся совершить последний шаг, отдать решительный приказ о самоубийственных действиях, точно так же, как избегал применения отравляющих веществ в качестве последней степени тотальной войны.
Итальянцы — «слабаки», а «русские — бестии» [745]
Военные добродетели быть исполнительным, выполнять свой долг и храбро сражаться до последнего твердо укоренились в относительных рамках немецких солдат. Уже когда они рассказывали свои боевые истории, эта система военных ценностей становилась видимой, но еще больше, когда они беседовали о поведении других: о товарищах, о противнике и о союзниках.
Итальянцы, если не считать некоторых исключений, воспринимались крайне негативно, все равно, говорил ли о них военнослужащий Люфтваффе, флота или сухопутных войск. Для немцев было неприемлемым поведением то, что демонстрировали итальянцы: казалось, что они просто отказывались воевать. Соответствующими были и комментарии: Это была «просто трагедия» [746], «засранцы-итальянцы… просто ни на что не годны» [747], «у них не было никакого желания воевать» [748], «у них нет никакой веры в себя» [749] и «наложили полные штаны» [750], просто «толпа засранцев» [751]. Это «стадо свиней» [752] «сдается при каждой мелочи» [753] или «тащится, плача, в тыл» [754].
Эти «тряпки» [755] «ужасно дряблые» [756]. С военной точки зрения им практически не доверяли: «130 тысяч итальянцев можно заменить, наверное, 10 тысячами немцев» [757]. В каждом итальянском танке можно было найти белый флаг [758], при возможном наступлении итальянцев на Южную Германию достаточно будет «Союза немецких девушек» и стариков-крестьян с Химзее [759], чтобы погнать их назад. «Итальянцы происходят от римлян… Римляне больше добились копьем и щитом, чем эти!» [760] Все были едины во мнении, что итальянцы определенно «худшие солдаты из тех, что мы имеем в Европе» [761]. Лишь немногие итальянские соединения заслуживали лучшей характеристики. Хотя бы парашютная дивизия «Фольгоре», те, по крайней мере, являлись «образцом мужественности», плохо вооруженные, но воевать умели [762]. Как говорилось о другом исключении, «прежде всего, под немецким командованием они безупречны. Под Энфидавилле они получили приказ отходить. «Молодые фашисты умирают там, где стоят». Там тридцать итальянцев держались три дня», — так рассказывал фельдфебель Франке о боях в Тунисе в апреле 1943 года [763]. Иногда также говорили, что итальянские солдаты были лишь плохо вооружены и получали плохое питание. Правда, в Трент-Парке это мнение разделял лишь один из 84 генералов. Так же выглядело это соотношение в остальных британских и американских специальных лагерях.