Поэтому итальянским солдатам не удалось придать своей борьбе какой-то смысл. Для этого отсутствовало не только положительное понимание государства, но и военные переживания успеха, а впрочем, и офицерский корпус, который бы с верой мог передавать такие ценности, как храбрость, исполнение долга и твердость. Он рассматривался, скорее, как некомпетентная трусливая клика, члены которой получили свои посты благодаря не своим делам, а единственно только кумовству. Они были довольны войной, пока могли вести ее не сами, и стремились прежде всего к личному обогащению, как показывает разговор двух военнопленных в британском лагере Уилтон-Парк.
ФИКАЛЛА: Орда воров, начиная с полковников. У меня было артиллерийское командование, и после бомбардировки Марсалы [офицеры] захватили грузовик, чтобы грабить Марсалу, а я о них доложил. Для солдат поставляли мясо, а они [офицеры] готовили стейки у себя в комнатах, готовили подарки и так далее. Я все это получал вместе с ними. А если было туалетное мыло, они воровали по десять кусков и брали с собой домой, когда отправлялись в отпуск, они таскали сахар и все остальное.
САЛЬСА: Американцы и англичане мне об этом рассказывали, но позднее мне это рассказывали и солдаты.
ФИКАЛЛА: Даже солдаты знали об этом, а я, как дивизионный командир, не мог справиться с этим воровством, так как было просто невозможно за всем уследить. Если климат такой, то можно ли иметь хорошие войска… [842]
Принимая во внимание такие обстоятельства, многочисленные призывы к солдатам храбро сражаться не действовали. Так, в протоколах подслушивания итальянских военнослужащих постоянно шла речь о том, что офицеры бежали первыми [843]. Комендант крепости Аугуста адмирал Приамо Аеонарди потом тоже говорил: «Если люди видели, как ты со всем своим штабом бежишь, поднимая пыль, они говорят: «А я что, должен оставаться? Я что, дурак? Давайте драпать все!» [844]
Адмирал Аеонарди, очевидно, тоже не имел серьезных намерений оборонять Аугусту. В плену он говорил: «Я думал о том, чтобы смотаться в гражданском платье. В конце концов, если другие уже отступили, нет никакой причины для того, чтобы и адмирал не сбежал». То, что военной элите было совершенно понятно ее поведение, показывает один подслушанный разговор в ноябре 1942 года, в котором два генерала беседуют о третьем сражении под Эль-Аламейном в ноябре 1942 года. Их мнения едины: «Лучше не говорить, что случилось. Например, что мы не оказывали никакого сопротивления, и так далее» [845]. Некоторые немецкие генералы могли так же думать и действовать. Генерал-майор Заттлер, например, пытался в 1944 году бежать на торпедном катере из крепости Шербур, а когда ему это не удалось, сразу же капитулировал. Героизма в этом было мало, но он совершенно не мог себе представить, что сможет открыто разговаривать об этом с товарищами. Военнослужащие Вермахта, к тому же старшие офицеры, всегда пытались представлять себя как хороших профессиональных солдат. Никто бы не осмелился поставить под сомнение ядро солдатского самосознания — а именно собственную храбрость, как это совершенно бесцеремонно делал Аеонарди.
Разговоры итальянских солдат более низкого чина в британском плену тоже показывают, насколько их восприятие войны отличается от немецкого: подбитые самолеты, потопленные корабли, врученные ордена [846] не играли для них какой-либо значительной роли, такой же малой, как честь, храбрость или «отечество». Предметом разговора в большинстве случаев являлись возмутительные недостатки, с которыми сталкиваются люди, находящиеся на высоких должностях: один подполковник, попавший в плен в Тунисе, говорил в марте 1943 года: «Наша армия стала бандой авантюристов. Их всех надо от-дать под суд, по крайней мере, с военной точки зрения. И начинать надо с генерала Бастико лично [847]. Я хотел бы, чтобы было проведено расследование всех его махинаций в Африке. Как они вели себя во всех обстоятельствах, это было скандально! Почти каждый в армии расскажет тебе эту печальную историю коррупции и хаоса. Было бы, наверное, лучше, чтобы у нас в Италии были англичане или русские [848].
Высшее командование, а вместе с ним и государство, рассматривалось как продажное и бездарное, которое они, скорее, рассматривали больше как врага, чем союзников. Таким образом, с точки зрения солдат «дураком» был тот, кто жертвовал собой ради системы, которая ни в коем случае не воплощала его собственных интересов [849]. Сравнимые с немецкими матрицы рассказов находятся только среди солдат, служивших в специальных частях [850]. Парашютисты, пилоты боевых самолетов или подводники говорили о своих успехах, о боевой технике, высоких требованиях к их военным задачам. Им было важно по ту сторону всей продажности и махинаций казаться хорошим солдатом. В их среде также проявляются идеалы храбрости и исполнения долга. Так, один вахтенный офицер подводной лодки заметил в 1941 году: «Необходимо выиграть войну и исполнить свой долг, даже если ты — антифашист» [851]. А два итальянских боевых летчика разговаривали в апреле 1942 года: «13-го мы торпедировали большой английский крейсер, он отстреливался как черт. Пятнадцатиминутная дуэль. У них были «Бофайтеры» [852]. Мы добились полного попадания, а когда вернулись назад на место действия, крейсера уже не было видно. Многие из наших хотели заниматься чем-то другим, потому что эти торпедоносцы очень опасны. В тот последний раз мы шесть часов провели в воздухе. Мы должны были пролететь Бейрут, Порт-Саид, Александрию, Каир. Наши пилоты очень молоды, но неимоверно храбрые. Они врезаются сами в свои цели» [853]. Часто солдаты из этих частей были особенно профашистски настроены. Так, два подводника, рассказав 31 августа 1943 года друг другу о своих успехах, начали обсуждать общую обстановку: «Если бы у нас было четыре-пять дивизий с молодыми фашистами, которые воевали в Африке, эти английские джентльмены никогда бы не смогли высадиться! Смотри, в Африке отправляли четырнадцать танков с молодыми фашистами, чтобы воевать против ста четырнадцати английских танков, и я об этом сразу же подумал» [854].