Группа
Универсальность восприятия войны солдатами, таким образом, прерывается культурой. Не все солдаты в глазах всех солдат одинаковы: различия, отражающие также жизнь в мирное время, во время войны не выделяются. Нечто иное отличает войну от мира, но не одну войну от другой, и это — момент товарищества и чрезвычайно важной роли группы, без учета которой поведение отдельного солдата во время войны совершенно непонятно. Солдаты никогда не действуют одни, даже если они в качестве снайперов или летчиков-истребителей выполняют действие в одиночку. Они — часть группы, которая собирается вместе до и после боя. Так, уже упомянутая работа Самуэля Стоуффера [999], опубликованная в 1948 году, приходит к заключению, что роль группы для поведения отдельных солдат намного важнее идеологических убеждений, политических взглядов или мотивов личной мести [1000].
Это положение действительно не только для американской армии. Как раз для Вермахта Шиле и Яновитц [1001] подчеркивают, что его боеспособность сводилась, по существу, не к национал-социалистическим убеждениям, а к удовлетворению личных потребностей в рамках групповых отношений. Более того, то, что этому аспекту особенно способствовала организационная структура Вермахта с ее современным менеджментом и техникой управления персоналом [1002]. Социальный ближний мир солдата был решающим для того, что он воспринимал от войны, как он ее оценивал и по каким параметрам он выстраивал и оценивал свои собственные поступки. Каждый член группы рассматривает себя так, как ему думается, как если бы группа смотрела на него. 14 это дает, как Ирвинг Гофман приходит к выводу в своей работе по «Стигме», сильнейший мотив вести себя в соответствии с группой [1003]. На войне солдат на неопределенное время и чрезвычайных условиях — часть группы, которую он сначала не может ни покинуть, ни составить ее по своим предпочтениям. В отличие от гражданской жизни он не может решить, с кем ему быть вместе. Но как раз безальтернативность группы, к которой он принадлежит и образующим элементом которой является, делает ее, притом в экзистенциальных условиях боевой обстановки, решающей нормативной и практической инстанцией.
Если, например, в американских письмах с вьетнамской войны часто говорилось: «Я не знаю, почему я здесь. Ты не знаешь, почему ты здесь. Но потому что мы оба здесь, мы можем попытаться сделать хорошую работу и постараться отдать все самое лучшее, чтобы остаться в живых» [1004], то это подчеркивает, что для того, что происходит, думается и решается, товарищеская группа имеет гораздо большее значение, чем мировоззрения, убеждения или даже исторические миссии, образующие внешние зависимости, обосновывающие войну. Внутренняя сторона войны, такая, какой она представляется солдатам, напротив, является стороной группы. Это заметил и ветеран вьетнамской войны Майкл Бернхард, отказавшийся принять участие в истреблении жителей в Ми-Лаи, и поэтому ставший отверженным: «Считается только то, что люди думают о тебе здесь и сейчас. Важно только одно, кем считают тебя люди из твоего непосредственного окружения. (…) Эта группа людей (…) была целым миром. То, что они считали правильным — было правильно. А то, что они считали ложным — было ложью» [1005].
А немецкий солдат Вили Петер Резе сформулировал это так: «Как зимнее обмундирование в конечном счете закрывает все, оставляя свободными только глаза, так и солдатчина оставляет лишь небольшое пространство для индивидуальных черт. Мы были униформированы. Не только не мыты, не бриты, завшивлены и больны, но и духовно опустившиеся, представляющие собой не более чем сумму из крови, кишок и костей. Наше товарищество возникло из вынужденной зависимости друг от друга, совместного проживания на теснейшем пространстве. Наш юмор рожден из злорадства, юмора висельников, сатиры, непристойностей, язвительности, злобных насмешек и игры с покойниками, разбрызганных мозгов, вшей, гноя и экскрементов, духовного Ничто. (…) У нас не было веры, которая нас несла, а вся философия служила только для того, чтобы более сносно смотреть на участь. То, что мы были солдатами, хватало для оправдания преступлений и разложения и было достаточно для основы существования в аду (…). Это не зависело от нас, не зависело от голода, мороза, тифа, поноса, обморожений, калек и убитых, разрушенных деревень, разграбленных городов, свободы и мира. Это меньше всего зависело от отдельного человека. Мы могли беспечно умереть» [1006]. То, что звучит в словах Вилли Петера Резе, который, впрочем, немного позже на самом деле пришел к гибели, является дальнейшей универсалией войны: безразличием причин [1007].