КАМБЕРГЕР: В Польше они отпустили солдат, чтобы они могли присутствовать при казнях, которые проводили публично. От 25 до 50 казнили ежедневно после дела Гейдриха. Они вставали на табурет, просовывали голову в петлю, а следующий за ним должен был выбивать из-под него табурет со словами: «Братец, ведь тебе табурет не нужен» [224].
Здесь привлекательность истории заключается не в убийствах самих по себе, а в их инсценировке. Солдатам дали увольнительные, чтобы они посмотрели на казни, а казни проходили с своеобразно развитыми унизительными ритуалами. Но достойны рассказа не только выдающиеся акты насилия вроде этого, но и действия отдельных личностей, выделившихся во время преступления. Об этом рассказывал обер-ефрейтор Мюллер.
МЮЛЛЕР: В одной деревне в России были партизаны. Понятно, что деревню надо было сровнять с землей, невзирая на потери. Был там у нас один, (…) Брошке, берлинец. Каждого, кого он видел в деревне, заводил за дом и стрелял ему в затылок. При этом парню было тогда лет двадцать или девятнадцать с половиной. Было сказано, расстрелять в деревне каждого десятого. «Ах, что значит здесь каждый десятый? Ведь всем ясно, — говорили парни, — всю деревню надо уничтожить». Тогда мы налили бензин в пивные бутылки и ставили их на стол, а выходя, так, небрежно, бросали ручную гранату, и все сгорало дотла — крыши-то соломенные. Женщин, детей, — стреляли всех без разбора. Партизанами из них были единицы. При этом я никогда не стрелял, пока не убеждался, что передо мной действительно партизаны. Но было много парней, которым это доставляло огромное удовольствие [225].
Обер-ефрейтор Мюллер в конце рассказа явно дистанцируется от этого вида военных преступлений, заявляя, «что при этом никогда не стрелял», но от первого лица множественного числа детально сообщает, как они сжигали дома. В этих историях видно, что солдаты считали преступлением, а что — нет, и насколько зыбкой была граница между преступным и допустимым. Расстрел женщин и детей Мюллер считал преступлением, в любом случае, до тех пор, пока не станет ясно, действительно ли это партизаны, а сожжение деревни — нет. («Понятно, что деревню надо было сровнять с землей, невзирая на потери» [226].)
Кроме того, примечательным в рассказе Мюллера является то, что он из берлинца Брошке создает относительную фигуру в своем рассказе, от которой он может положительно себя отделить: поведение Брошке однозначно преступно, точно так же, как и «многих парней», получавших «огромное удовольствие» при убийствах — поведение Мюллера, напротив, нет. Даже если солдаты придают ценность тому, чтобы действовать юридически корректно, нельзя упускать из внимания важную точку зрения: с помощью таких отличий каждый из участвующих находит свое место в общей взаимозависимости преступного без необходимости самого себя причислить к участвующим в чем-то беззаконном. Как можно также показать на примере различных групп преступников, принимавших участие в массовых расстрелах и так называемых «еврейских акциях», именно индивидуальное толкование требований способствовало тому, что убийство в целом функционировало [227]. Индивидуальные отношения и решения в такой ситуации, таким образом, не нивелировались, как на это на-мекают рассуждения о «давлении группы» и об общественном влиянии; имен-но внутренние различия в группе делают ее способным к действиям как целое. Что происходит, можно было бы, следуя Герберту Егеру, охарактеризовать как индивидуальное действие в коллективных исключительных состояниях [228].
Обер-ефрейтор Дикман детально рассказывал о том, как боролся с «террористами» во Франции.
ДИКМАН: Террористов на моей совести — толпа, «томми» — не так много, всего один командир танка, это был лейтенант или что-то в этом роде. Его я сбил выстрелом с танка, когда он открыл люк и из любопытства хотел посмотреть по сторонам. А так не могу припомнить, конечно, в бою, я не знаю того, что не видел. Но с террористами я был как браконьер. Если я видел кого-нибудь подозрительного, кончал его сразу. Когда я видел, как товарищ рядом со мной истекает кровью, потому что они в него выстрелили так предательски, тогда я поклялся: «Ну, погодите!» В Тиле, во время обратного марша, я с ними шел веселый по дорогам, мы ни о чем таком не думали, вдруг подходит гражданский, выхватывает из кармана пистолет, бах! Мой приятель падает.