ФЕЛЬБЕРТ: Против евреев? [277]
Стоит заметить, что теперь отвечает еще один собеседник, может быть, по-тому что заметил противоречие в рассказе Киттеля. Он выясняет обстоятельства в пользу точки зрения Киттеля и просит его рассказывать дальше:
ШЕФЕР: Да, потому что русские тогда вывезли 60 тысяч эстонцев и тому подобных. Но это, естественно, было раздуто искусственно. Скажите, какое впечатление производили эти люди? Видели ли вы кого-нибудь, который вот так выглядел перед расстрелом? Они плакали?
КИТТЕЛЬ: Ах, это было ужасно. Я видел как-то раз эшелоны, но не думал, что это люди, которых отправляют прямо на казнь.
ШЕФЕР: А люди знали, что им предстоит?
КИТТЕЛЬ: Они точно знали, они были апатичны. У меня вовсе не слабые нервы, но такие вещи, тогда у меня конечно же тоже стало выворачивать желудок. Я всегда говорил: «На этом всё, быть человеком — к ведению войны не относится». Вот как-то раз адъютантом у меня был шеф-химик по органической химии из ИГ-Фарбен. И поскольку лучшей работы для него не нашли, его призвали и отправили туда. Теперь он снова дома, и он случайно тоже туда пришел. Этот человек неделю не был ни на что пригоден. Он постоянно сидел в углу и ревел. Он сказал: «Если только представить, что повсюду так!» Это был известный химик и музыкант с тонкой нервной системой [278].
Теперь обратимся к Фельберту, чтобы придать разговору другой поворот:
ФЕЛЬБЕРТ: В этом-то и причина, почему отпала Финляндия, отошла Румыния, почему все вокруг нас ненавидят — не из-за этих отдельных случаев, а из-за массы случаев.
КИТТЕЛЬ: Если бы разом прикончить всех евреев мира, то больше бы не выступил ни один обвинитель [279].
Киттель, в ходе своего рассказа зарекомендовавший себя прагматиком, который не мешает уничтожению евреев как таковому, а лишь несовершенству в его проведении, до конца не понял, что Фельберт хочет перейти к моральному масштабу, а именно, не «отдельных случаев», а «массы случаев»:
ФЕЛЬБЕРТ (очень возбужденно кричит): Да это же совершенно ясно, что именно вот за такое свинство, для него не нужно никаких евреев, чтобы обвинять, мы должны в этом обвинять, мы должны обвинять людей, которые это делали!
КИТТЕЛЬ: Тогда же нужно сказать, что государственный аппарат был неправильно устроен…
ФЕЛЬБЕРТ (кричит): И он тоже, совершенно ясно, что неправильно, в этом нет никаких сомнений. Но все это немыслимо!
БРУН: Мы — инструменты [280].
Здесь Фельберт занимает явную оппозицию Киттелю. Он возмущенно говорит о «свинстве» и необходимости призвать виновных к ответу. Правда, он не причисляет присутствующих к их числу. Его возмущение, как это показывает следующее предложение, мотивировано не только этически, но имеет прежде всего практический смысл.
ФЕЛЬБЕРТ: Именно нам припишут потом, как будто мы там были [281].
Брун поддерживает его:
БРУН: Если вы сегодня выступаете как немецкий генерал, то люди поверят, он знает все, он знает и то, и если мы потом скажем: «Мы к этому не имеем никакого отношения», тогда люди нам не поверят. Вся ненависть и вся зло-ба относится единственно, и только к этим убийцам, и тогда я могу тоже сказать: если вообще верить в божью справедливость, то действительно было бы заслуженно, что если у них самих пять детей, как у меня, чтобы из них таким же способом прикончили одного или двоих, чтобы за это было отомщено. Если так забудут кровь, то не заслужили, что добились победы, но тогда заслужили то, что наступило сейчас.
ФЕЛЬБЕРТ: Не знаю, по чьему распоряжению все это было, если Гиммлера — то он и есть величайший преступник. Именно вы — первый генерал, от которого я об этом услышал. Я все еще думал, об этих официальных бумагах, что все это — ложь.
КИТТЕЛЬ: Я помалкиваю о многих вещах, они очень ужасны [282].
«Государственный аппарат» допустил, чтобы и они, генералы Вермахта, смог-ли стать «инструментами» преступлений, в которых, однако, явно виновны другие группы лиц, особенно СД. Брун и Фельберт опасаются, что в равной мере будут привлечены к солидарной ответственности за вещи, к которым они не причастны [283]. Шутовские возражения генерал-майора Йоханнеса Бруна о том, что из собственных детей нужно принести одного-двух в жертву, показывает, насколько сильно нормативные относительные рамки, в которых аргументируют говорящие, отличаются от нынешнего стандарта. Фельберт присоединяется к поиску распознаваемых виновных; Киттель завершает эту дискуссию чем-то, что звучит как оговорка по Фрейду: «Я помалкиваю о многих вещах, они очень ужасны» [284].