БРУН: Потом выкопали себе могилы, а потом они поднимали за волосы детей и просто так пришивали. Это делали эсэсовцы. Там стояли солдаты, и, кроме того, русское гражданское население стояло метрах в двухстах, и все это видело, как они их там убивали. Насколько все это было мерзко, он подтвердил потом и тем, что настоящий эсэсовец, работавший вместе с ним в его штабе, потом получил нервный приступ, а в тот день сказал только, что больше не может в этом участвовать, что это невозможно, это был врач. Якобы он так от этого и не оправился. Он тогда это увидел впервые, что это действительно делается. Как мы с Шефером об этом услышали, у нас мороз пробежал по коже. И мы сказали Киттелю: «А что же вы сделали после этого? Вы же лежали в кровати и все это слышали, и это все происходило в каких-нибудь сотне метров от вашего дома. Вы должны были тогда же доложить вашему командиру корпуса. Должно же было тогда что-то произойти?» А он ответил, что об этом было всем известно, что это было обычным делом. Тогда он вставил еще замечания, вроде: «Это было бы и дальше тоже неплохо», «за все стоило бы благодарить их», поэтому я тогда все понял так, что для него лично все это не имело особого значения [288].
Разговоры такого рода часто имеют характер детской игры в «испорченный телефон», что подтверждается новейшими исследованиями воспоминаний и рассказов [289]. Истории изменяются, если их пересказывают дальше, детали домысливаются, действующие лица заменяются, места действия переносятся — так, как это соответствует потребностям пересказчика. Эти модификации и домыслы услышанных историй лишь изредка осуществляются сознательно — в природе слушания и пересказа заключается то, чтобы рассказанное изменялось в соответствии с моментом пересказа и точкой зрения пересказчика. Поэтому рассказы принципиально никогда точно не воспроизводят происходящее, а только дают его образ. Но с них можно считывать, какие аспекты важны рассказчикам и слушателям, какие фонды знаний и какие исторические факты или какая абсурдность содержится в историях, и, наконец, на основе историй со сходной структурой оценить, насколько и каким образом события вроде преследования и истребления евреев были частью солдатского арсенала общения. Эта история подтверждает, насколько Брун был возмущен бесчувственностью Киттеля, который, очевидно, одобрил массовые убийства.
В каких масштабах в целом уничтожение евреев привлекало внимание солдат, сказать трудно. Так как можно исходить из того, что офицеры союзников, занимавшиеся подслушиванием, были заинтересованы в том, чтобы что-нибудь узнать об акциях по уничтожению, разговоры об этом совершенно точно записывались непропорционально часто. В соответствии с этим они составляют около 0,2 рассказов, вращавшихся вокруг акций по уничтожению — неожиданно мало по отношению к общему материалу, хотя спектр разговоров охватывает полный объем преследования евреев, жизни в гетто, расстрелов и массовых отравлений газом. Нельзя путать шок, вызванный картинами Берген-Бельзена или Бухенвальда, возникший сразу после войны и действующий до сих пор, с участвующим знанием военнослужащих Вермахта об уничтожении. Их образ составлялся из собственного видения, пассивного восприятия знаний и слухов. Проект уничтожения не находился в центре их задач, хотя они иногда в нем участвовали — логистически, коллегиально, административно, вспомогательно или добровольно. «Акции в отношении евреев», ор-ганизовывавшиеся айнзацгруппами, резервными полицейскими батальонами и вспомогательными войсками из местного населения, осуществлялись на оккупированной территории позади продвигавшегося вперед фронта. В со-ответствии с этим боевые части имели мало отношения к акциям массового уничтожения. Независимо от того, считали ли солдаты массовые убийства правильными, необычными или неправильными, они не образовывали цен-тральной части их мира. В любом случае уничтожение для солдат не занимало в восприятии и сознании центральную часть, как это приписывается им в течение почти тридцати лет сначала в немецкой, а затем и в европейской культуре памяти. Знание, что происходят убийства, распространялось, и его вряд ли можно было избежать, но что общего это имело с работой на войне, которую надо было выполнять им самим? Даже в простых обстоятельствах в жизненных мирах многие события происходят параллельно, так, что на них многие не обращают внимания — это свойство сложных действительностей, в каждой из которых есть множество «параллельных обществ». То, что уничтожение евреев не образовывало ментального центра солдат, а может быть и многих служащих СС, следует также из кажущегося таким второстепенным факта, как то, что время, затраченное Генрихом Гиммлером в его пресловутой «Речи в Познани» на вопрос об уничтожении евреев, находилось в пределах нескольких минут. А вся речь, что совершенно точно, длилась три часа. Такие аспекты в фиксации сенсационных цитат («Многие из вас узнают, как это, когда 50 трупов лежат рядом…») упускаются.