Второе соображение тоже было, скорее, не мыслью, а всего лишь неодолимым инстинктивным желанием: мне очень хотелось взобраться на самый верх. В защиту своей решимости могу сказать, что понимал: больше подобной возможности может и не представиться, что высота положения не позволяла довольствоваться победой менее той, которую одерживает простой матрос всякий раз, когда этого требует служба, и так далее, и так далее, и так далее.
Однако логика логикой, а дело было в другом – в восторге от этой затеи. Многие годы не находивший радости ни в чем, кроме побед, я снова почувствовал себя мальчишкой. Мечтая взобраться на вершину Башни Величия, я даже не подозревал, что Башня Величия сама может мечтать о взлете к небу, но теперь-то знал, что почем. Наш корабль вознесся за пределы небес, и мне хотелось подняться с ним как можно выше.
Чем дальше, тем легче, тем опаснее становился подъем. Тяжести во мне не осталось ни крупицы. Прыжок за прыжком, прыжок за прыжком… Ухватившись за какой-нибудь фал или шкот, я подтягивался, закидывал на него ногу и, оттолкнувшись от него, прыгал снова.
После дюжины подобных взлетов меня осенило: зачем останавливаться так часто, если до вершины мачты, ни за что не хватаясь, можно добраться одним прыжком? С этой мыслью я взвился ввысь, подобно ракете на праздник Летнего Солнцестояния – нетрудно было вообразить, будто полет мой сопровождает точно такой же свист, а следом за мной тянется пышный хвост из алых и лазоревых искр.
Паруса и канаты замелькали перед глазами бесконечной чередой. Раз мне, кажется, удалось углядеть нечто непонятное, золотистое с алыми прожилками, с виду будто парящее в пространстве меж двух парусов – должно быть, какой-то прибор, установленный как можно ближе к звездам, или просто предмет, беспечно оставленный на палубе и после незначительной смены курса уплывший прочь.
Однако долго раздумывать обо всем этом было некогда: я ведь по-прежнему несся вверх.
Вот впереди показался грот-марс. Я потянулся к фалам. Здесь их толщина вряд ли намного превосходила толщину пальца, хотя любой парус мог бы накрыть разом две сотни лугов.
Фал оказался дальше, чем я думал, и дотянуться до него мне не удалось. За первым фалом промелькнул мимо второй.
А за вторым – по крайней мере, в трех кубитах от вытянутой руки – и третий.
Попробовав перевернуться, подобно пловцу, я сумел всего лишь поднять колено к груди. Блестящие канаты такелажа далеко отстояли один от другого даже внизу, где их только для этой мачты имелось более сотни, а здесь не осталось ни единого, кроме топенанта бом-брам-рея. Дотянуться я до него дотянулся, однако ухватиться не смог.
II. Пятый матрос
Тут я и понял: жизнь моя подошла к концу. На «Самру» за корму спускали длинный канат, последнюю надежду матроса, упавшего за борт. Имелся ли такой же за кормой нашего корабля, я не знал, но если и да, мне это ничем бы не помогло. Моя беда (ох, как велик соблазн написать «моя трагедия») заключалась не в том, что меня, упавшего с палубы, унесло за корму. Я поднялся выше верхушек мачт и, мало этого, продолжал подниматься – или, вернее, удаляться от корабля, так как вполне мог и падать головою вперед – с первоначальной, нисколько не убывающей скоростью.
Корабль подо мною – или, по крайней мере, со стороны ног – казался стремительно уменьшающимся серебристым материком; черные мачты и реи сделались тонкими, будто усики сверчков. Звезды вокруг полыхали без удержу, сияли невиданным на Урд великолепием. Вспомнив об Урд, я (и вовсе не от велика ума – скорее, наоборот) принялся искать ее среди звезд – зеленую, будто Луна, только увенчанную с обеих сторон белыми шапочками ледников, смыкающихся над нашими стылыми землями… но не нашел ни Урд, ни даже оранжевого с алым отливом диска Старого Солнца.
Поразмыслив, я понял, что просто смотрю не в ту сторону: если Урд вообще различима, то место ей за кормой. Однако, взглянув туда, я увидел – нет, вовсе не нашу Урд, но разрастающуюся, кипучую, бурлящую круговерть цвета сажи – того самого, что черней черного. Больше всего схожую с вихрем, или водоворотом, ее окаймляли кольцом разноцветные сполохи, точно миллиарды звезд затеяли пляс в пустоте.
Тогда-то мне и сделалось ясно: чудо свершилось, но я проморгал его, увлеченный копированием неких нудных сентенций по поводу мастера Гюрло или Асцианской войны. Мы пронзили ткань времени. Круговерть цвета сажи – конец мироздания.
Конец мироздания… либо его начало, и если так, то сверкающий хоровод звезд – это россыпи новых солнц, единственное воистину волшебное кольцо, подобного коему вселенная еще не видывала и не увидит впредь. Приветствуя их, я испустил вопль радости, хотя моего голоса не слышал никто, кроме Предвечного да меня самого.