Воскресенье, 21 июля
— Итак, смысл этого дня — прикинуться, будто я ем от пуза, чтобы мама не обнаружила, что на самом деле я пощусь, — говорит папаша, когда мы с ним болтаемся в трамвае, идущем в центр. — Сегодня мы с тобой должны изобразить, будто переделали массу дел, а потом пообедали. То есть обедать будешь ты, а я буду только делать вид, что обедаю, и когда вернемся домой, мы скажем маме, что отлично поели — особенно я, — и не можем даже подумать об ужине. Ясно?
Вообще папаша на сегодня свободен от всяких обследований. В нашем распоряжении целый день. Мы линяем под предлогом, что я должен помочь ему кое-что убрать в помещении, где у его труппы проходят репетиции. А потом мы, наверное, сходим в кино. Или усядемся с мороженым где-нибудь на скамье, или отдохнем на Акер Брюгге, чтобы папаша мог притвориться, будто пил там пиво. И т. д. И т. п. Это не так просто, как кажется. Но главная наша цель — скрыть от мамы папашины дела. То есть еще одна тайна.
Первым делом мы едем туда, где они репетируют. Это дом в пяти минутах ходьбы от Блица [25], и, похоже, его тоже оккупировали леваки. В подъезде множество почтовых ящиков с уймой фамилий. Уймой странных и потешных имен, показывающих, что их обладатели не какие-нибудь там заурядные людишки. По грязной лестнице мы поднимаемся на четвертый этаж. Раньше здесь был чердак. Крыша скошена на одну сторону, потолок пересекают несколько толстых деревянных балок. Кроме зала тут два кабинета и комната отдыха, в которой пахнет, как в табачной лавке. Мы открываем окно, чтобы проветрить, и папаша показывает мне коробку с бумагой и старой канцелярской лампой, которую нужно выбросить. Это и есть та БОЛЬШАЯ уборка, которой мы сегодня ДОЛЖНЫ заняться. Маме он сказал, что здесь вагон ненужного хлама, от которого необходимо освободить помещение.
Мы работаем не спеша. Отдыхаем и перед уборкой, и после нее.
— Сегодня ночью я несколько раз просыпался, — говорит папаша и шлепается на сумку, лежащую у окна. — Просыпался в холодном поту от страха, что я обречен.
— Нет, папаша, ты не умрешь, — я пытаюсь его утешить.
— Понимаешь, я еще не хочу умирать. Я страшно любопытный, и мне интересно посмотреть, как все сложится, — говорит он.
— Что сложится?
— Как сложится жизнь у Глории. И что за тип вырастет из тебя.
— Я уже вырос. Разве я еще не взрослый? — мрачно возражаю я.
— Почти взрослый, — поправляет он.
— Не почти, а совсем, — стою я на своем.
— Нет, не совсем. Но это неважно, — говорит папаша. — Мне интересно узнать, как сложится ваша жизнь.
Что будет с мамой. И с нашей театральной труппой.
Ведь это я ее создал. Это, так сказать, мой ребенок. Как ты и Глория. От этого никуда не денешься.
— Ты не умрешь, папаша, — говорю я. — Вспомни, до каких лет дожили твой дедушка и прадедушка. Они умерли очень старыми. А твоему отцу уже восемьдесят.
— Если я умру, то вернусь привидением и буду следить за всеми, кого знаю. Так что берегитесь! Между прочим, как у тебя прошел вчерашний вечер?
— Хорошо, — это единственное, что я могу из себя выдавить. Но я улыбаюсь, чтобы подтвердить, что вечер действительно удался.
— Не хочешь поделиться подробностями?
— Нет.
— Было что-то… — его слова повисают в воздухе.
— Не всех же интересует секс, — говорю я и тут же думаю о сексе с Клаудией. Но выгляжу настоящим святым.
Папаше тоже приходит в голову мысль о святом.
— Мой сын — святой, — говорит он. — Я-то в твоем возрасте не думал ни о чем, кроме секса. Во всяком случае, так мне сейчас кажется.
— А может, ты ошибаешься, — поддразниваю я его. — Может, ты думал вовсе не о сексе, а о… — но я не могу вспомнить ничего, о чем он мог бы думать. — Правда, папаша, о чем ты, собственно, думал, когда тебе было шестнадцать? — спрашиваю я. Немного странно — раньше мне это было по фигу.
— Это… это было двадцать три года назад… — он закрывает глаза, и его лицо искажает гримаса. — Тогда я играл на гитаре в рок-группе, тяжелый рок. Хотели стать лучше двух других групп, они назывались Led Zeppelin и Deep Purple. Панков тогда еще не было. Но вообще-то я был готов к их появлению. Мне нравилась их музыка, в ней были сила и напор. Со временем мне надоело таскать гитару. Она была зверски тяжелая. Микрофон по сравнению с ней — пушинка. Еще я обнаружил, что мне нравится стоять на сцене перед публикой. Наконец пришло время панков и «Выстрела в затылок». И вдруг мне стало ясно, что музыка — это все-таки не мое. Что мне хочется быть актером. Ведь актер может изображать самых разных людей. Оставаясь при этом различными сторонами самого себя. — Ты уже тогда мечтал сыграть Пера Гюнта?
25
Блиц — дом, предназначенный на капитальный ремонт, который молодежь левого толка отстояла для своих собраний.