- Есть. А с парнишкой что делать?..
Показывает Лопатин глазами на наводчика. Действительно, а что? Оставлять его в беззащитном положении не хочется, но и идти на поиски в одиночку нельзя. Сердито хватаю самострел, заряжаю. Всё это для того, чтобы скрыть свою растерянность. Вдруг слышится чихание, раздавшееся неожиданно - как выстрел. Тянь осторожно садится и ощупывает себя. Мы с удивлением смотрим на него, а он на нас:
- Долго я в отключке валялся?
- Не очень. Ты как?
- Неплохо. Вроде...
Неуверенно сообщает раскосый наводчик, щурясь на Ярило. По пыльным щекам пот проложил грязные дорожки, чёрные волосы слиплись и торчат из под шлема неопрятными колючками. Тянь Пинг - чистокровный сяньюн. Не смотря на азиатскую внешность, спутать его с маньчжурским мучином сложно. Сяньюни более высокие, худощавые, с приятными чертами лица, светлой, почти европейской или словенской кожей. Мучины же, населяющие Маньчжурию и большую часть Поднебесной, более низкорослы, коренасты. Черты лиц их обычно более азиатски, так сказать. Глаза узкие, скулы широкие. Кожа их более тёмная, жёлто-бронзовая. И те, и другие - азиаты, но так сильно отличаются... Я всё ещё думаю как поступить. Из раздумий выводит голос наводчика:
- Начальник, я в порядке. Честно.
Тянь встаёт и подхватывает один из самострелов. Лопатин тоже встаёт:
- Вот видишь, командир, как хорошо. Мы на разведку сходим, а ты машину посторожишь.
- Блин...
Успеваю выдавить я и начинаю смеяться, а вернее - ржать. Даже боль в рёбрах не останавливает. Тянь отстаёт всего лишь на секунду и тоже смеётся взахлёб, размазывая слёзы по грязным щекам. Лопатин пожимает плечами и дожидается - когда наше ржание перейдёт во всхлипы?
- Серьёзно, командир. Куда ты со своими рёбрами? А мы быстренько.
- Ладно. Здесь посижу.
Делим патроны. Мне оставляют две обоймы и одну в самостреле. Пять достаётся Тяню, как самому меткому, и четыре Лопатину. Парни уходят в пелену пыли, а я, посидев минут десять, лезу в проём. Упаковки с сухим пайком лежат где и положено. Вытаскивать их легко, но муторно. Рёбра ещё мешают. Надо бы тугую повязку сделать, но пока ребята были здесь я об этом не подумал, а самому себе делать - только бинт портить. Ладно, переживу. Вода тоже находится там, где ей и положено. Усаживаюсь на цепи, подложив под себя вытащенный из бронехода зелёно-пятнистый кафтан. Вслушиваюсь в звуки, держа самострел на коленях. Есть не хочется. Во рту противный металлический привкус, а в нос бьёт запах гари. И рёбра болят. Какая уж тут еда. Мне кажется, или завеса пыли и вправду становится прозрачней? А и действительно, ветер ощутимо усиливается. Слышится пыхтение и обрывки приглушённого разговора. Осторожно, чтобы не тревожить лишний раз рёбра, сползаю под прикрытие ходовой цепи.
- Стой! Кто идёт?..
Ёшки-матрёшки, о ключевом-то слове мы и не договорились!
- Это Лопатин и Тянь.
Негромко отвечают из пыли. Через минуту появляются две фигуры, поддерживающие третью. Ребята тащат на плечах кого-то. Этот кто-то оказывается наводчиком из наряда нашей тройки. Он весь в пыли, лицо в бурых разводах запёкшейся крови. Ребята опускают его на землю возле бронехода.
- А где остальные?
Спрашиваю я. Лопатин хмуро буркает:
- Там.
И поясняет:
- "Седьмой" признаков жизни не подаёт, дымит. Из "Пятого" вот - только Славомир живой...
Он неожиданно матерится с какой-то тоской и обреченностью. Я прикидываю- от чего мог взорваться "Седьмой"? У них были нелады с самозарядником, барахлило какое-то реле. Наверное снаряд в миг удара был в лотке заряжания и от сильного наклона или сотрясения выпал оттуда, попав запалом снаряда по металлу. Дальше - взрыв порохового заряда и оставшегося боезапаса. Наряду хватило. Скорее всего так и было. И с "Пятым" всё понятно. Миг взрыва они пропустили и тряхануло их основательно. Обо что удариться в бронеходе - долго искать не надо. Мы вон держались, и то - без травм не обошлось. Я спускаюсь к Славомиру, морщась от боли в потревоженных рёбрах. Ощупываю его на предмет ран и переломов. Похоже что Славомир отделался сотрясением мозга.
- Чо делать будем, командир?
Спрашивает Лопатин. Хороший вопрос, а главное - своевременный.
- Носилки будем делать.
Отвечаю задумчиво.
- Славомира понесём.
- Куда?
- К нашим!
Отвечаю твёрдо, совсем этой твёрдости не испытывая.
Через полчаса трогаемся в путь. Лопатин и Тянь несут на самопальных носилках Славомира-наводчика, я иду впереди с самострелом наперевес и с вещмешком за плечами. В мешке лежат коробки сухого пайка и фляги с водой, которые мы вынули из бронехода. Шаги отдаются тупой болью в рёбрах, но в целом терпимо. Идём наугад, по Ярилу. Оно уже довольно ярко светит сквозь дымку. Иногда на пути попадаются обломки машин, наших и маньчжурских. Пару раз обходим остовы сгоревших бронеходов, а один раз проходим мимо сбитого винтокрыла. Под ногами шуршит сухая, ломкая трава. Вокруг многих обломков она выгорела тёмными кругами, ветер поднимает сажу и несёт дальше.
Ближе к подножию холма начинают попадаться трупы маньчжурских солдат. Некоторые выглядят как изломанные куклы, от некоторых остались только окровавленные кучи тряпья. Вот она, война. Именно так она выглядит. Руины, обломки, мусор, остовы, трупы. Это то, что всегда скрыто за мишурой победных шествий, за блеском воеводских погон, за орденами и медалями. Но именно это и составляет девять десятых войны. А ещё запах войны - гарь. Горит всё. Трава, лес, людское жильё, поля и заводы. И ещё горят трупы. В подбитых машинах, в городских пожарах, которые некому тушить. Этот запах пропитывает всех, кто оказывается в этой Чернобоговой мельнице, и, кажется, пропитывает душу. Сколько же жаворонков должно летать над Амуром? Можно быстро привыкнуть к разрухе или виду мёртвых тел, но к стойкому запаху гари привыкнуть нельзя. Он то едва ощутимый, тонкий, то густой - хоть зачёрпывай ложкой, но он есть всегда. Ложишься спать - он крутится в ноздрях, как собачонка возле повара. Садишься есть - он неизменная приправа. Этот запах раздражает сильнее всего остального. Чтобы не сбрендить, нужно научиться не обращать на него внимание. Такая вот защита сознания. Время от времени я останавливаю наш куцый отряд и мы слушаем. Во время одной такой остановки мы и слышим стрёкот. Винтокрыл! Ещё далековато, но звук приближается. Лопатин морщится:
- Чего-то мне не нравится это.
Тянь прислушивается и осторожно спрашивает в никуда:
- Может наши?
Лопатин отрицательно мотает головой:
- Не. Звук не такой.
Я тоже прислушиваюсь. Звук всё ближе. Лётчики видать мастера, раз летают в таких условиях - при почти нулевой видимости. Звук нарастает, становится всё громче. Сквозь свист турбин по ушам бьёт дрожащее чавканье лопастей. Судя по громкости машина идёт довольно низко. Наверное по радиовысотомеру. Ёшки-матрёшки, амурские винтокрылы старенькие, на них такого нет. А вот на маньчжурских есть! Бляха медная! Маньчжурские "коровы" с ратниками! Внутри похолодело, под ложечкой засосало. Да, мне страшно. Только дураки ничего не боятся. Понятно, что маньчжурские бойцы не пирожки нам везут. Выживших будут искать, к гадалке не ходи. Если и не расстреляют тут же, то уж в плен всяко постараются взять. Нафига им у себя практически в тылу оставлять повстанцев из числа бывалых военных? А в маньчжурском плену возможность выжить чуть побольше таковой на поле боя. Так что боюсь я вполне обосновано. Лопатин к похожим выводам приходит самостоятельно и описывает наше положение коротким матерным словом. Я пытаюсь осмотреться в поисках хоть какого убежища, но видимость всё ещё хреновая. У Тяня зрение получше, он тычет рукой влево:
- Начальник! Там, кажется, укрытие!
Парни подхватывают носилки и трусят в ту сторону. Я их обгоняю, мужественно не замечая боль в рёбрах. Ссыпаюсь в неглубокий окоп, шурша песком. Из темноты укрытия не доносится ни звука. Фонаря нет, приходится рискнуть. Выставив ствол самострела перед собой, я протискиваюсь в проём, готовый жать на спуск при малейшем шорохе. Пусто. Осторожно выдыхаю. Высовываюсь из окопа, негромко приказываю:
-Сюда.
Парни заносят носилки с раненым, пристраивают его возле стены. Лопатин хмурится:
- Если будут прочесывать, то нам крышка.