И я стояла перед ним в костюме Евы и пыталась не дрожать. Меня все равно трясло от страха, густо замешанного на возбуждении. Ингвар, что ты со мной сделал, твою мать!
Его ладони скользнули мне на плечи, опускаясь на грудь, отчего мои соски заныли и стали твердеть.
Неотрывно глядя мне в глаза, Ингвар опустился на колени и поцеловал в живот, что–то практически беззвучно произнося. Он закончил какую–то долгую, явно ритуальную фразу и, горячечно прошептав:
— Прости! — быстро царапнул меня под грудью своим кулоном–железкой, а кровь слизал.
Только успела пораженно вскрикнуть, а он уже вставал, вдавливая проклятую железку себе наискосок через всю грудь и с силой продирая. Я удивленно заморгала: если потом в хорошем медцентре не свести — останется серьезный шрам! Зачем ему себя сознательно уродовать? Шрамов мало, недостает?
А Ингвар уже собрал в горсть натекающую кровь и разрисовал мне окружия грудей, соски, лицо, напоследок помазав губы и сунув в рот палец.
Я должна это попробовать?
Хм–м. Ничего не понимаю. Довольно странный аперитив.
И опять тихое:
— Прости!
Следом яростный ураган. Я даже не успела понять, когда очутилась на кровати в плену его рук.
Мой голос зазвенел от напряжения:
— Ингвар, будь осторожен, не торопись… — Все, что смогла проговорить. Не могу же я ему прямо сказать, что, будучи в толпе мужчин, вела жизнь практически монахини, потому что физически не могу спать с кем–то без любви — неприятно, больно, обидно. Противно, в конце концов.
Он кивнул, и это стоило тысячи клятв других мужчин. Мучительно долгое мгновение тишины. Он отстранился и, с глубокой безнадежностью глядя мне потемневшими глазами прямо в душу, с трудом выдавил:
— Понимаю, что недостоин. Если ты передумала — прямо сейчас скажи, и я сделаю, чтобы все поверили про нашу связь, а сам… — Сглотнул. — Уйду. Без обид. — Или… — Неимоверное усилие над собой: — Есть еще один вариант. Чтобы тебя не позорить, могу стать твоим тайным любовником, без обязательств с твоей стороны, без каких–либо прав — с моей. — Скар блеснул серебряными глазами и опустил голову, словно заранее стыдясь себя самого.
Я неверяще потрясла головой. Стоп. Разве глаза у него были серебряные?
А Йен продолжил клятвенно заверять, держа сжатый кулак на левой стороне, над сердцем:
— Стану ночной тенью, меня рядом с тобой никто никогда не увидит. Буду приходить незаметно и уходить призраком в ночи. Если захочешь, ты успеешь еще кого–то полюбить, нас никто не свяжет, твоя репутация не пострадает…
Моя репутация? Репутация?!! Что за бред! Какая у простой охранницы может быть репутация⁈
Вот зачем, зачем он это сейчас говорит? Неужели настолько не верит в себя?
Под веками запекло, на глаза навернулись слезы. Черт, хорошо, что здесь плохо видно.
Ведь не врет. Неужели все это для меня? Для меня, чей коэффициент привлекательности и чисто женской обаятельности десятилетиями стремился к зеро? Чья загадочная таинственность незнакомки на уровне крота?
«Никто не увидит…» — Морозом продрало по коже, длинными ледяными шипами впиваясь в сердце. В глазах напротив поселилась беспросветная тьма. Как, ну как я могу с тобой, с нами так поступить?
Я хмыкнула:
— Ага. А потом, стоит мне этого неизвестно кого полюбить — хватит просто благосклонной улыбки! — ты молча, без единого упрека, выйдешь и пустишь себе пулю в висок, полукровка–киртианин. Еще и тело утилизуешь, чтобы мой взгляд собой не оскорбить, с киртианина станется. Я только сейчас по светящейся тонкой дужкой серебра полоске в радужной оболочке твоих глаз поняла, кто ты.
Он вздрогнул, и все равно так же молча ждал моего решения.
— О вас в дальнем космосе легенды ходят. О вашей незыблемости принципам и верности избранникам. У нас говорят: «Верен, как киртианин», — и это значит, что с таким человеком хоть в дальний космос, хоть на престол — не предаст ни за последний глоток воздуха, ни за несметное достояние, ни за призрак безграничного господства. У киртианина друзья и враги навсегда, такие уж они уродились.
Он повел челюстью, не соглашаясь, но и не отрицая вышесказанное. Прямо загадочный молчаливый сфинкс, черт побери.
Я прошептала ему на ухо: