— Прощай, полковник. Не буду грустить… — один десантник, пятясь, отступал спиной вперед, второй шел на него, наставив плазмоган. Фига се!
Дебило, кретино, идиото!
Я, не выдержав, спросила рослого зеркальношлемного дебила:
— С ума сошли, в алхимической лаборатории из плазмогана палить⁈
В итоге наивной дебилкой оказалась я. У этого затемненного кретиноида мозгов в башке не оказалось. Вовсе! Но зато выявился острый стрелятельный рефлекс! И он начал делать то, что именно я и не рекомендовала — ПАЛИТЬ!
Ага. В алхимической лаборатории.
Плазмой.
Даун!
И палил он в своего же. Прицельно так, с садистским удовольствием и радостью. Второй уже был ранен. Как сильно — не знаю, но шлем был разбит и лицо заливало кровью. Он дышал короткими рваными вдохами, словно у него было повреждено не только лицо.
— Ё–моё! — едва успела увернуться я от одного из падающих стеллажей и попала на линию огня.
— Куда? — прорычал раненый, отшвыривая меня со всей дури. Метко у него получилось. Прямо на оставшуюся целой стойку с реактивами, рядом с которыми мне Питер даже дышать запрещал. И я с ужасом увидела, как все эти колбочки, словно в замедленной съемке, падают на меня. Только и успела, что прикрыть руками лицо. Да толку оказалось мало.
И свет померк.
В кроваво–красной дымке боли я почувствовала, когда меня взялись переносить. Я колыхалась на мужском плече, придерживаемая твердой рукой. Мужские голоса сливались в одно невнятное жужжание. Говорили на архаичном ассаме, чей гортанный говор ни с чем не спутаешь:
— А Хаджи?
— Убит, но успел остальных предупредить.
— Рой?
— Тоже.
— А это кто?
— Парни, мы все ей жизнью обязаны, отряд Хью полностью сама обезвредила.
— Ну да! Врешь!
Нехороший смешок:
— Осталось их только добить, чтоб не мучались. Активируйте ее пальцем и сетчаткой пусковые устройства шаттлов. Предупреждаю, девушку не калечить, не бить! Она нам нужна живая.
— Почему она у тебя голая?
— Если обнаружат, что она из охраны, уничтожат немедленно, а она мне нужна.
— Йопт! Ты уверен? Ты точно уверен, что она…
— Более чем. Ты же знаешь, я не могу в этом ошибиться.
— Может, тогда спрячем?
— Она серьезно ранена. Своими силами не вылечим. Придется отдавать…
Укол в плечо — и окончательная тишина.
Не знаю, сколько я провела в беспамятстве. Помню только боль. Мое тело будто что–то выгрызало изнутри. Пыталось захватить и подчинить себе. Помню свои дикие беззвучные крики, потому что голос уже сорван. Помню стеклянный потолок над собой. Помню… боль. Много–много не отпускающей, не оставляющей ни на секунду боли.
И только жажда жизни и врожденное упрямство не давали мне сдохнуть. Я не могла сдаться и отпустить себя в бесконечный полет смерти. Никто не будет мне указывать — жить мне или умереть. Никто. И никогда!
И в какой–то момент боль отступила, устав сражаться за измученное тело, и наступил блаженный покой…
— Мама! — кричала маленькая черноволосая девочка, бросаясь в открытые объятия миниатюрной смуглой женщины. — Мама!
— Да, моя родная! — подняла ее на руки женщина. — Что–то случилось, мой светлый лучик?
— Мама, — надула пухлые губки девочка, — мне сказали, что у меня нет папы? Это правда? — посмотрела она пытливыми черными глазенками в лицо матери, обхватив его ладошками, не давая спрятать взгляд.
— Это неправда, золотце, — в таких же черных глазах блеснули слезы. — У всех есть папы… — Она замешкалась, но тихо сказала: — Просто твой отец не может жить здесь с нами, а я не могу быть там, с ним.
— Почему? — нахмурился ребенок, не понимая странную логику взрослых. — Он нас не любит?
— Любит, солнышко, — взъерошила черные кудряшки дочери женщина. — Очень любит. Но все очень сложно…
— Вы, взрослые, всегда такие сложные, — нахмурилась девочка, выворачиваясь из объятий матери. — Я пойду и надаю тумаков Тэду за то, что он мне врал! — и убежала. Но, остановившись на полдороге, повернулась и серьезно, совсем не по–детски сказала: — Скажи папе, что, если любишь, то живешь рядом с любимыми! Мужчина должен уметь быть рядом!
— Конечно, маленькая, — вытерла скатившуюся слезу женщина. — Это правильно. Но не тогда, когда мужчина… — она проглотила остаток фразы. Подняла глаза на ясное небо и с надрывом сказала: — Если ты меня слышишь, Ахаз, защити свою дочь!