Зато как захватывали его там народные зрелища, праздники, ярмарки! Служба в соборе Нотр-Дам, ночь на страстную пятницу в Севилье, когда он ездил на несколько дней в Испанию!
В письме из Севильи он писал: "По узким улицам, запруженным народом, очень медленно двигаются всевозможные изображения страстей Христа... Громадные балдахины с богородицей, кресты, орудия пытки... Кругом все в черном, в высоких колпаках с капюшонами на лицах и двумя отверстиями для глаз, с крестами различного цвета на груди и высокими свечами". Это письмо точное изложение сюжета картины, написанной тогда же, в Севилье.
Вечером в ту предпасхальную ночь они пошли в сторону Гвадалквивира, потом сидели возле памятника Веласкесу, великому Веласкесу... Веласкес, его мастерство - это было, пожалуй, самое сильное художественное впечатление, вынесенное Кустодиевым из-за границы.
Подолгу стоял у картин Веласкеса, тщательно копируя его. И потом писал профессору Матэ: "Какой это был удивительный художник, для него, кажется, не было ничего невозможного. Тонкий и вместе с тем удивительно простой рисунок. Живопись то сильная, энергичная, с широкими мазками, целой грудой красок, то нежная, еле уловимая, легкими лессировками. У него почти нет портрета, писанного одной и той же манерой..."
– Господа! Вержболово! - раздался голос проводника.
Борис Михайлович обнял сразу обоих, жену и сына. Вержболово - первая русская станция!
За окном темнела дорога весенними лужами. Серебрились колобки вербы на красных прутьях. Висела кружевная зелень на березах. Шли бабы с котомками за плечами. И пели. Слов было не разобрать, но сердце отчего-то заныло...
По коридору пронеслось:
– Граница! Приготовить документы!
Среди пассажиров второго класса началось беспокойное, хлопотливое движение.
И вот в дверях золотые пуговицы, синий живот, круглый подбородок таможенный чиновник.
– Документики!
Кустодиев полез во внутренний карман.
Чиновники иностранного и военного ведомств, служащие фирм, дельцы и просто любители заграничных путешествий рылись в карманах, бумажниках, доставая документы. Таможенники тщательно сверяли документы: шел 1904 год, война с Японией.
Вержболово - заштатная русская станция с грязным вокзальчиком, забитым людьми, с трактиром, из которого разносился на всю станцию запах кислых щей, с казенкой, торговавшей по определенным дням водкой.
В купе вошел новый пассажир. Поздоровался, заметил, как внимательно Кустодиев разглядывает что-то за окном, сказал не зло, скорее весело:
– Узнаете Россию? После заграницы-то небось один запах щей сразить может. А мужики пьяные с котомками, а бабы, закутанные до глаз?.. Вот она, матушка!
Пассажир оказался словоохотливым. Сразу рассказал, что едет в Петербург по юридическому ведомству: разбирать одно обжалованное дело.
– А вы, осмелюсь спросить, по какому делу за границу ездили?
– По какому делу? Да... по художественному, - отвечал Кустодиев. Получил в Академии художеств на год пенсионерскую поездку во Францию. И вот...
– И целый год там жили?
– Нет, немногим более пяти месяцев.
– Отчего же так рано назад?
– Отчего? - Борис Михайлович помолчал и уклончиво ответил: - Вот ребенок маленький. - Он кивнул на Кирилла, который со всей силой своими толстыми ручонками старался оторвать голову игрушечному жирафу. - И оттого что в России война с японцами. И вообще домой пора. Человек, имеющий дом, долго не может скитаться... Даже в красивейшей из стран - Франции...
Попутчик искренне удивился. И спросил:
– Вот вы в Академии художеств служите, или, вернее, учились, теперь преподавать будете. Вы, конечно, всех художников знаете. Слышал я, что знаменитый Репин со знаменитым Стасовым помирились. В чем была причина их ссоры?
Борис Михайлович невольно рассмеялся. Хотел уклончиво свести разговор на шутку, но дотошному судье хотелось знать всю историю.
А история была такова.
В 90-е годы шел спор о роли мастерства, живописной выразительности в искусстве. Репин говорил о совершенствовании живописного мастерства, о том, что надо учиться у великих Тициана, Веронезе.
Стасов же в полемике с Репиным упрекал его за отход от идейного искусства в сторону чистого мастерства. Они ссорились в письмах, при встречах, в статьях. В пылу ссоры Стасов назвал Тициана и Веронезе "дурацкими" художниками. Репин в ответ сообщил, что надеется "больше никогда не видеться со Стасовым".
Неизвестно, что было бы дальше, если бы не картина "Государственный Совет". Стасов увидел в этом полотне яркую социальную картину, разоблачающую самодержавие. После пятилетнего молчания два великих мастера, наконец, помирились.
В борьбе Репина и Стасова в какой-то степени отразился важный этап в развитии русского искусства. Кустодиев стал невольным свидетелем и даже участником его. Образно это представлялось ему так: художник движется, как Одиссей между Сциллой и Харибдой, где Сцилла - это чистое мастерство, академизм, а Харибда - скучный натурализм тех, кто говорит об идейности и недооценивает мастерства. Между тем настоящий художник как Одиссей, должен проплыть между этими скалами, тогда он попадет в царство подлинного, живого искусства...
Искусство русское, как и вся Россия, было на переломе. И в спорах этих лет нашли отражение напряженные умственные искания России, стоявшей на пороге будущих революционных бурь.
– Посмотрите в окно, - продолжал неугомонный судья, - в Россию едем. Соха, избы еще по-черному топятся, книгу в деревне не сыщешь, бедность беспросветная... Что за проклятая страна?.. Вот вы молчите, а я прямо скажу. Какая жизнь, такое и искусство. Ведь все равно нам до Европы как до луны.
– Вы уверены? - лукаво прищурился Кустодиев.
– Мы до сих пор носим эти несуразные платья, эти платки, лапти. Народные костюмы? По-моему, в Европе...
Кустодиев нахмурился: кому, как не ему, хорошо знающему русскую жизнь от глубокой провинции до царского дворца, не знать о бедности, не испытывать боли и стыда за Россию. Но говорить об этом вот так, всуе, с бездумностью и злом?.. Да еще охаивать народное искусство!
– Милостивый государь! - Голос его стал жестким. - Избавьте меня от такого разговора.
– Вот все вы не любите правды-то... Или еще говорите: любовь к родине списывает недостатки. А по-моему, если плохо, так нечего и любить, торжествовал собеседник.
Юлия Евстафьевна беспокойно вскинула глаза. Проснулся и заплакал Кирюша.
Кустодиев встал, посмотрел на спутника потвердевшим взглядом и вышел из купе.
Часть вторая
На ярмарке
Лето 1904 года в Петербурге выдалось раннее. Вначале июня были дни, когда солнце грело с астраханским усердием. Кустодиев радовался жаре, как настоящий волжанин.
В квартиру на Мясной к ним теперь, после возвращения из-за границы, часто захаживал младший брат Бориса Михайловича - Михаил. Он жил в Петербурге, работал на заводе и одновременно сдавал экзамены в Технологическом институте; приходил Михаил с последними новостями, из кармана торчали какие-нибудь газеты.
– Да ты посмотри, какие волосы я отрастил. У меня сразу стал приличный затылок, круглый! - Он вертел головой перед Борисом. - Теперь с любой точки можно меня рисовать.
– Что мы и сделаем сейчас, - заметил Кустодиев. - Теперь, после разлуки, мне не только твой плоский затылок нравится, даже твой нос хорош! Я уже не говорю об усах.
Борис Михайлович аккуратно раскладывал карандаши, резинку, ножик, листы из альбома: он любил порядок в работе, чтоб все было под рукой.