— Ладно, чёрт с тобой, Уитвики! — воскликнул Уильям, потирая лоб и силясь не смотреть в глаза собеседнику. — Я не хотел говорить, дабы не давать тебе повода лишний раз волноваться или задумываться о чём-то совсем лишнем, но… так и быть. Твоё желание вполне справедливо, соглашусь, — неопределённо хмыкнул, усмехнулся и пригладил коротко стриженные волосы; если раньше выражение его лица было задумчивым и даже обречённым, то теперь выражало какой-то слишком искусственный холод, который создают для того, чтобы отвлечься и якобы убедить себя в некоторой лжи. Хотя равнодушие всегда и во всякой ситуации было и есть универсальное средство…
— Ты, видимо, выпил очень много чего-то крепкого, поэтому, по рассказам моей секретарши и остальных работников, находившихся в холле, истошно кричал и писал на стенах, что любишь меня. И ненавидишь мою семью, — беспристрастно взглянул на него и усмехнулся, покачав головой. — Но я тебя не виню, Сэм. Можешь не извиняться. С кем не бывает! Просто впредь будь осторожнее с алкоголем… — легонько похлопал по плечу; только вот парню от этого стало явно не легче — слова ведь прозвучали смертным приговором для него. И если бы это только была выделенная прикраса!.. Так нет: всё голимая правда. Уитвики растерялся, на секунду ему показалось, что это происходит не с ним и не сейчас, а будто он смотрит фильм с каким-то дурачком в главной роли и из кресла усмехается его закрутившейся в крепкий узел контрастной жизни. Только вот как бы Сэм ни старался абстрагироваться, всё равно факт оставался фактом: тем дураком был он сам. И понимание того, в какую дрянь он впутался, услыхав свои слова, сказанные в пьяном бреду, явно не сделает его дальнейшую жизнь легче. Парень, хоть и казался беззаботным, в действительности же любил подумать над своими действиями, понять, что откуда возникло и почему так пошло; именно поэтому отмазка «я был пьяным» в данном случае никак не могла спасти его.
— Вот как… — нервно усмехнувшись, негромко заметил Уитвики и судорожно старался остановить свой взгляд на каком-нибудь предмете, но кадры менялись каждую секунду: соседний дом, лицо Леннокса, жёлтая полоска парка, лицо Леннокса, змейка серой бетонной дороги, вившейся внизу, опять лицо Леннокса, только уже посерьезневшее, пока ещё ясное небо над головой, и снова те же самые светлые глаза впереди, выражающие какое-то опасение. Уильям жадно ожидал его ответа; по-хорошему, кроме «вот как», Сэм и не знал, что говорить. А что можно было так сходу сказать человеку, которому буквально пару часов назад признавался в любви на людях, к тому же, до этого ничего подобного не ощущал? Парень потерялся в рое вопросов, нахлынувших на него, как журналисты на наскандалившую своим поступком звезду. Но говорить нужно было; свежий ветерок, подувший с востока, заставил его поёжиться и вспомнить о настоящей ситуации.
— Ну… прости, Уильям, да… Если вдруг обидел чем. А я ведь обидел… — лепетал бездумно и на автомате; конечно, не стыд, но какая-то неловкость стала проявляться в его голосе и движениях. И Уитвики прекрасно об этом знал; нет-нет, самообладание было не его фишкой, просто это вообще единственное, что он мог знать на тот момент.
— Забудь, Сэм! — помотав головой в стороны, почти что добродушно и даже с лёгкой искренней улыбкой на губах произнёс Леннокс. — Я же говорю: такое может быть со всеми. Никто не застрахован от абсурда со своей стороны. Так что и ты… прошу тебя, только не думай об этом. Не заморачивайся. И поезжай уже к Карли, я обещал ей, что ты будешь доставлен ровно в девять домой, а сейчас половина десятого. Поспеши! — развернулся; Сэму показалось, что он как будто облегчённо выдохнул. Мужчина быстро зашагал по тротуару, бросив через плечо:
— До встречи! — Уитвики не помнил, что ответил вслед. Не помнил, как сел в машину и больно, до крупного синяка в пол-лба, ударился головой о руль, взвыв и вцепившись пальцами в кресло. Помнил только, что первые две минуты Бамблби не трогался с места; друг поймёт всегда, это Сэм осознал как никогда.
Парень откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза и сделал глубокий вдох. Главное в таком деле — не поддаться панике. Остальное, по идее, должно прийти само собой, с успокоением. Да, должно… Но почему-то не приходило.
Не было сейчас, по скромному мнению Сэма, ничего глупее в мире, чем его душевное состояние. Это было сколь глупо и печально, столь банально и отвратительно; чем больше Уитвики говорил, что ему всё равно, чем больше утверждал, что плевать хотел на свою бредовую пьяную речь, тем сильнее въедалось в него самого глубокое сомнение и тем хлеще взбалтывался осадок каких-то прошлых чувств и размышлений. Он не хотел, но неосознанно старался понять себя самого в тот момент; да-да, парень силился верить Ленноксу и его навряд ли правдивым успокоениям, но всё-таки не мог не внедриться в саму суть основания, в сам вопрос и в сами причины своих безрассудных действий. Ведь каждое безрассудство на чём-то всё же закреплено, чем-то ведь всё же подпитывается и как-то всё же существует. К тому же, признание, согласитесь, не такая дешёвая вещь, как ненависть, — ею разбрасываться бы Уитвики не стал. Хотя до сих пор разбрасывался безбожно; но теперь-то, искренно считал, что не всё так.
Если Сэм решал, что это неправда, что его собственные слова есть плод глупости и стоит внять советам Уильяма, то мгновенно ощущал себя неуютно: так мы себя чувствуем, когда до конца не можем решить какой-то важный вопрос. Ему казалось, что, ставя на нём насильно «закончен», он становится будто бы писателем, который остановился на середине своей книге и отдал редактору; публика схавает, а вот душа начинает гнить от невыраженного в хоть какую-нибудь форму. Однако, если пойти на поводу у себя и на секунду представить, что он, Сэм Уитвики, действительно каким-то фантастическим образом влюбился в мужчину, то… становилось жутко. Жутко и неприятно до тошноты в горле; «Какого хрена?» — в таком случае вопрос очень справедливый. Парень даже вывел стадии принятия такого чувства; стадии, может, неверные и до тошноты банальные, но всё-таки собственного производства. В возникнувшей ситуации это единственный повод для гордости. А шло это так, считая от начала: дикое отрицание, потом прослойка непонимания, ярость, гнев на себя, и снова непонимание, котёл безумного смеха и безумных мыслей, опять жуткое непонимание, усугубившееся безумством, и, наконец, нерешительное соглашение — непонимание тут сменяется полным осознанием дела, оттого согласие и становится устойчивым; врать себе — хуже всего, поэтому Сэм не врал. Но в итоге, узрев саму суть дела и поняв, что он конкретно был более чем трезв сегодня, хотя физически это не так, Уитвики стало тягостно знать и осознавать происходящее. Куда лучше в тот момент показалось ему безумие и неведение! А как теперь спать с этим знанием?
Парень откинул голову назад, убирая со вспотевшего лба пряди волос; машина неловко сдвинулась с места и не быстро стала двигаться по шоссе, будто пребывая в том же самом меланхолическом настроении, что и её хозяин. Сэм же тихо смеялся над собой, изредка покачивая головой; со стороны могло показаться, что он сумасшедший.
Ничего в его жизни не было настолько унизительно и неприятно, как это; а вы говорите — любовь легка и воздушна! Тогда, считал Уитвики, его собственная любовь обречена на пожизненное заключение в сырых тюремных камерах (во сто раз хуже его сегодняшней) с тяжеленными кандалами и путами вокруг себя; как в лучших номерах какого-нибудь замка Иф! И он не шутил уже, будто бы специально всё преувеличивая; сейчас он говорил всё, основываясь на правде и на внутренних ощущениях. Глупо, конечно, ему, парню, слушать своё сердце, когда такое дело должен разрешить рассудок, но, как и всегда бывает в таких случаях, мы упорно отказываемся от консультации с разумом, избегая этого чистосердечного высказывания. Впрочем, его маленькую проблемку ничто уже не могло решить: всё было до ужаса понятно и банально.