И тут в среднем проходе возникло какое-то движение: к трибуне продвигается небольшая группа слушателей. Шум в зале усилился. Кто-то громко крикнул:
— Почему не даете слово Карпову?! Мы требуем соблюдать порядок и очередность!
Председательствующий растерянно глянул в лежащий перед ним листок бумаги, кашлянул в ладонь и, помедлив, объявил:
— Слово предоставляется Карпову.
Расталкивая плечом толпу, сгрудившуюся у сцены, Карпов протиснулся к трибуне. Этот высокий лоб, эта лысина, эти веселые, живые глаза, видать, были знакомы не мне одному. Раздались аплодисменты. Председательствующий удивленно озирался: он не мог понять, почему зал так бурно встречает никому не ведомого Карпова. А аплодисменты росли, ширились, началась настоящая овация: узнали Ленина.
Но вот аплодисменты смолкли, в зале стало тихо, и Карпов заговорил.
— По словам Огородникова, — кинул он в зал первую фразу, — не было соглашения, были лишь переговоры. Но что такое переговоры? Начало соглашения. А что такое соглашение? Конец переговоров.
Слушатели были сразу взяты в плен чеканной ясностью ленинских формулировок, железной ленинской логикой. Речь Ильича то и дело прерывалась аплодисментами.
Кадет Огородников попытался сорвать неожиданный успех неизвестного оратора.
— От чьего имени вы выступаете? — крикнул он.
Даже не поглядев в его сторону, Ильич ответил:
— От имени пролетариата.
Огородников, не выдержав, срывается на фальцет:
— Пролетариат идет за нами! Мы ведем пароход свободы!
Усмехнувшись, Ильич мгновенно отпарировал:
— Вы — только пароходные свистки!
Взрыв хохота потряс зал. Но он тут же смолк, как только Ильич стал продолжать свою речь. Больше его уже никто не прерывал, и он спокойно, деловито, убедительно заговорил о том, сколь беспочвенны всякие надежды на Думу. Зло и остроумно высмеивал оп предательскую политику кадетов, вступивших на путь тайных сделок с царским правительством.
Когда Карпов закончил свое выступление, раздались неслыханные здесь доселе овации. Сразу стало ясно: подавляющее большинство находящихся в зале на его стороне.
Устроители митинга были растеряны. Они терялись в догадках: кто он, этот Карпов?.. А Карпов между тем, выждав, пока смолкнут выкрики и аплодисменты, спокойно заключил:
— Предлагаю принять резолюцию по поднятым здесь вопросам!
Это совсем взбесило либералов. До сих пор они еще надеялись, что дело кончится пустыми разговорами. Даже непредвиденный успех никому не известного Карпова не слишком их обескуражил: ну, подумаешь, поговорил человек, сорвал аплодисменты, увлек на миг толпу, на том все и кончится. Ан нет! Неожиданно для них дело приняло совсем иной, куда более серьезный оборот!
На другой день после митинга в доме графини Паниной был отдан приказ градоначальника во что бы то ни стало задержать Карпова. После этого Ильичу пришлось работать нелегально. Но он удивительно умел быть совершенно незамеченным. Бывало, пройдешь по улице, кажется, никого знакомого не встретишь, а он потом говорит со своей лукавой усмешечкой:
— А я вас видел!
Кепку надвинет, пригнется как-то и идет. И никто его не замечает. У него были удивительные навыки старого подпольщика…
— Да, веселое было время! — улыбаясь своей чудесной, мечтательной улыбкой, сказал мне Леонид Борисович Красин, когда много лет спустя, встретившись с ним уже совсем при других обстоятельствах, я вспомнил об этом периоде нашей совместной работы…
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Сентябрь 1907 года. Серенькое мутное утро. Мелкий осенний дождь печально шумит за тонкой стенкой вагона, который народная молва уже успела окрестить «Столыпиным». (Знал бы высокоумный Петр Аркадьевич, что этим надолго укоренившимся прозванием тюремного вагона он прочнее останется в истории России, чем многими иными своими начинаниями!)
Поезд, до отказа набитый арестантами, остановился на каком-то маленьком полустанке. Снаружи едва проникает в духоту вагона сырой, свежий воздух. Но это слабое дуновение не может перебить запахов плесени, грязной, засаленной одежды, давно не мытых человеческих тел.
Иные из арестантов спят, иные бодрствуют — кашляют, стонут, потягиваются. Слышно, как вдоль вагонов ходят конвойные, время от времени окликая друг друга.
— Эй, братья! Где мы? Кто знает? — раздается хриплый голос, как видно только что пробудившегося арестанта.
— На балу в благородном собрании, — саркастически отвечают ему.