— То-то я чую, вроде как духами пахнет, — с ходу подхватывает шутку проснувшийся.
Авель невольно улыбается: ему правится, что даже в этих скотских условиях у людей не пропадает охота шутить и смеяться.
Однако этот короткий обмен репликами не надолго развеселил его. Он думает о том, что, если бы не уехал из Петербурга, его, быть может, и не арестовали бы. Но, с другой стороны, дело могло обернуться куда хуже. Сейчас он вроде как отделался ссылкой. А по нынешним временам ссылка — это пустяки. При другом повороте событий его могла ждать и виселица.
«Столыпинский галстук» (так все та же стоустая молва окрестила в то время петлю) стал расхожей, повседневной мерой наказания. Казалось бы, если дело пахнет смертью, тут уж не до шуток. Однако люди смеялись и над всесильным Столыпиным, и над его виселицами. Из уст в уста передавались слова язвительной песенки, которую распевал знаменитый одесский куплетист Зингерталь:
У нашего премьера
Ужасная манера
На шею людям галстуки цеплять…
Эпидемия казней распространилась по империи. По хватало палачей. Властям то и дело приходилось из города, где вынесен приговор, везти приговоренного в другой город, в котором имелся штатный палач. В иных случаях палача приглашали из соседнего города «на гастроли». Вот воронежский губернатор просит прислать палача для приведения в исполнение приговора «к смертной казни через повешение», вынесенного крестьянам, участвовавшим «в аграрных беспорядках». В ответ летит шифрованная телеграмма:
«Воронеж. Губернатору. Сообщаю, что два палача прибудут в понедельник второго апреля в три часа. Оплата за труды по сто рублей на каждого повешенного. Градоначальник генерал-майор Андрианов».
Нет, пожалуй, Авелю не приходилось особенно роптать на судьбу. Ссылка в Воронеж по тем временам была не бог весть каким суровым наказанием. Но не тяготы жизни ссыльнопоселенца страшили его. Тяготила мысль, что он поневоле будет оторван от дела, от друзей, от повседневной работы революционера-подпольщика, без которой он уже не мыслил своей жизни.
В тюрьме и то было легче. В Бапловской тюрьме, куда его сунули сразу после ареста, он чувствовал себя старожилом: он ведь уже сидел здесь однажды. Кроме того, в связи с обилием арестантов посадили его на этот раз не в одиночку, а в общую камеру. Впрочем, и общие камеры тоже были набиты до отказа. Те, для кого не нашлось места на нарах, устраивались прямо на полу, в так называемом «железном ряду». «Железный ряд» — это когда все лежат, что называется, впритирку друг к другу. Лежать можно только на боку, не шелохнувшись: захочешь не дай бог повернуться на другой бок, разбудишь соседей, сразу подымется брань, а то и драка. Поэтому ночью с боку на бок по команде поворачивается весь ряд…
Но преимущество общей камеры состояло в том, что сюда все-таки чаще проникали вести с воли. Однажды даже каким-то таинственным путем в руки арестантов попал захватанный листок «Кубанских губернских ведомостей». Счастливый обладатель газеты, едва заглянув в нее, поспешил радостно оповестить камеру:
— Братцы! Алиханова тюкнули!
Политические, занимавшие верхние нары, попрыгали вниз: каждый хотел прочесть ошеломляющее сообщение своими глазами. Даже воры, эти тюремные аристократы, и те оторвались от обычного своего времяпрепровождения — карт и домино — и тоже столпились в узком проходе между нарами, смешавшись с толпой политических, обступивших владельца «Кубанских ведомостей». Иные из толпы пытались вырвать газету из его рук. Но он мужественно отбил эти попытки и громогласно прочел вслух газетное сообщение:
«Бандиты достигли наконец своей злонамеренной цели. Взрывом бомбы убит благороднейший сын Кавказа, мужественно подавивший восстание в Гурии, Имеретин и Мегрелии. Судьба долгое время бережно хранила жизнь этого верного слуги трона, не дав ему погибнуть от пуль турок, бухарцев и туркменов, но она не смогла защитить его от подлого покушения злоумышленника, бросившего бомбу в карету…»
— Ва! — саркастически отозвался кто-то из арестантов. — Он в такое время в карете разъезжать вздумал!
— Дешево отделался, — мрачно заметил другой. — Наш Мамед одного паршивого стражника ранил, и его повесили. А этот половину Грузии и Армении кровью залил. Его тысячу раз убить и то мало!
«В самом деле, как странно устроен этот мир, — думал Авель. — Человека, у которого руки по локоть в крови, душителя и вешателя, кровавого царского сатрапа, называют благороднейшим сыном Кавказа. А людей, решивших воздать этому убийце по заслугам, именуют бандитами».