— Я знал это заранее, ротмистр, — сказал он, отсмеявшись. — Бог отвернулся от нас. Что поделаешь! Какова империя, таковы и ее слуги. Ступайте, Вальтер. Я вас ни в чем не виню.
Сгорая от стыда, я покинул кабинет шефа. В тот же день агентура донесла мне, что Авель Енукидзе сел на поезд в Сумгаите. Я немедленно послал шифровку в Петербург, сопроводив это сообщение точным описанием наружности разыскиваемого преступника и его особых примет, Через неделю петербургская жандармерия сообщила, что Авель Енукидзе снят с поезда на вокзале в Петербурге, арестован и препровожден в «Кресты».
«Слава богу, хоть так!» — подумал я. Нельзя же полагаться только на причудливый характер шефа. Настроение его легко могло перемениться, и одному только богу известно, как сложилась бы моя дальнейшая карьера, если бы не это спасительное сообщение, уведомляющее нас, что Авель Енукидзе все-таки не ушел от карающей десницы правосудия..
3
Долгая дорога утомила Авеля. Клонило в сон. Отрывочные воспоминания обо всем, что довелось ему пережить в последние годы, перемежались картинами давно ушедшей в прошлое жизни в Тифлисе, в Баку. Вдруг возникло непреодолимое желание выстроить эти разрозненные обрывки в некое единое целое. Рассказать о своей жизни более или менее последовательно и связно. Но кому?.. А что, если…
Достав из чемодана карандаш и листки почтовой бумаги, он устроился поудобнее и, не раздумывая, стал писать:
«Здравствуй, дорогая моя Этери!
Вот уже почти два года, как я не пишу писем. Никому. Ни друзьям, ни родным, ни близким. Ни даже тебе, моя родная… Быть может, вы все давно уже считаете меня покойником. Впрочем, у дурных вестей, как известно, длинные ноги, и, если бы меня и в самом деле уже не было в живых, известие о моей смерти наверняка докатилось бы до вас.
Не спрашивай меня, почему я не писал тебе все эти годы. Если бы даже я хотел со всей искренностью ответить тебе на этот вопрос, все равно не смог бы. Разве только какой-нибудь великий психолог, вроде Толстого или Достоевского, мог бы объяснить тебе, а заодно и мне самому, почему так вышло. Одно только могу сказать: я ни на минуту не забывал тебя, часто вспоминал всех своих родных и близких…
Они арестовали меня в Петербурге, прямо на вокзале. Из «Крестов» я послал тебе маленькую записку, не знаю, дошла ли она до тебя. В «Крестах» просидел пять месяцев. Ты ведь знаешь, тюрьма мне не в новинку. Петербургская тюрьма мало чем отличается от бакинской. Во всяком случае, я чувствовал себя там примерно так же, как в хорошо мне знакомой Баиловской. Лишь сперва, пока мне не разрешали читать книги, приходилось тяжко. А потом, когда разрешили, я стал читать запоем. Прочел много всяких книг, большей частью это была, конечно, беллетристика. Весною наконец состоялся суд? меня приговорили к ссылке в Архангельскую губернию.
У меня нет слов, дорогая Этери, чтобы рассказать тебе о том, как прекрасны тамошние места. Надо быть истинным поэтом, чтобы запечатлеть в слове их несказанную красоту. Я даже и не пытаюсь. Скажу лишь об одном: о целебных свойствах северного воздуха. Видишь, как трогательно пекутся власти о моем здоровье? Как видно, они узнали, что питерский и бакинский климат мне вреден. А северный воздух совсем исцелил меня.
Нигде я не чувствовал себя таким крепким и здоровым, как в Архангельске. Но душа моя стремилась назад, в Баку. Там ждали меня любимые друзья. А главное, там ждала меня моя работа, давно уже ставшая, как ты знаешь, целью и смыслом всей моей жизни. Я уж не говорю о том, как угнетала меня мысль, что я так и не смог добраться до Гельсингфорса.
Впрочем, я обещал тебе не распространяться о своих чувствах, а сосредоточиться на одних только фактах. Итак, продолжаю свою летопись. Прожив в Архангельске два месяца, я снова сбежал. Не стану описывать все мучения и тяготы, с которыми мне пришлось столкнуться в пути. Было все: и голод, и холод, и унижения, и страх. Но я твердо решил во что бы то ни стало добраться до Баку. Поверь, никакие трудности, никакие лишения меня не остановили бы. Но, как говорят в народе, человек предполагает, а бог располагает. В Вологде меня снова схватили, держали там неделю, покамест не связались с Бакинским жандармским управлением. А потом вновь сослали, на этот раз в Онежский уезд. Я ведь уже сказал тебе, что они на редкость трогательно заботятся о моем здоровье.
Онега находится на берегу Белого моря, сравнительно недалеко от Архангельска. Вокруг озера, реки, угрюмые дремучие леса. Летом здесь прекрасно. Можно охотиться, рыбачить. Красота и пустынность здешних мест располагает к душевному равновесию и покою. Казалось бы, чего еще? Живи в свое удовольствие. Отдыхай от бурь и треволнений нашего суматошного века. Но так уж, видно, я устроен, что меня не радовал, а, напротив, томил и угнетал этот ненавистный покой, это вынужденное безделье. Ничто не утешало меня: ни суровая, дикая красота здешних мест, ни общение с другими ссыльными, с некоторыми из которых я сблизился и даже подружился. Сперва я тешил себя надеждой на новый побег. Но когда убедился, что бежать не удастся, я примирился со своей судьбой. Впрочем, вру, конечно. Ни при каких обстоятельствах я не мог бы с нею примириться. Это было не примирение, а какая-то странная, совсем не свойственная мне апатия. Я озлобился на весь мир. И хотя я безумно тосковал по родным, близким, друзьям, а пуще всего по тебе, моя родная, я почему-то не мог заставить себя написать кому-нибудь хоть несколько строк. Даже тебе, моя любимая.