— Ты едешь дальше этим же поездом?
— К сожалению, я не могу иначе, любимая.
— «Не могу иначе», — передразнила она. — Ты никогда не можешь иначе. Для всех у тебя находится время, только не для меня. Ты опять в бегах? — скорее утвердительно, нежели вопросительно сказала она.
Он молча кивнул.
— Сколько же это будет продолжаться?! Нельзя же так всю жизнь: убегать, опасаться погони, бояться каждого постороннего взгляда.
— Ты ошибаешься, моя хорошая. Я давно уже никого и ничего не боюсь. Тюрьма меня не страшит, ссылка тем более. А убегаю я не потому, что боюсь их, а совсем по другой причине.
— По какой же?
— Слишком много дел у меня на воле. Не могу позволить себе такую роскошь, как отдых в казенной санатории.
— Это все бравада, мой милый. Ты бы поглядел на себя в зеркало.
— А что? Разве нехорош?
— Седых волос вон сколько… Если бы ты только знал, как мне тебя жаль! — вдруг вырвалось у нее. — Да и себя тоже…
— У нас не так много времени, чтобы травить душу жалостью да взаимными попреками, — сказал Авель. — Расскажи лучше, как ты живешь. Вы всей семьей тут или ты одна?
— Мама с сестрами уехали неделю назад. Остались только мы с Любой.
— В Тифлисе сейчас такая жарища… Два часа, которые я провел там на вокзале, были сущим мучением для меня. Думал, что задохнусь… Где сейчас хорошо, так это в Раче! Вот если бы ты могла приехать туда!
— Сказки лучше, какие у тебя планы? Долго еще будешь жить, как загнанный волк?
Авель поморщился, словно этот вопрос причинил ему физическую боль. Да так оно, в сущности, и было: больше всего он боялся, что разговор примет такой оборот.
— Не знаю, — неохотно ответил он. — Побуду немного в Раче. Оттуда переберусь в Ростов. Если удастся, потом поеду в Питер.
На станции ударил колокол: первый звонок. Авель взял Этери за руку.
— Мы еще увидимся с тобой, когда ты вернешься из Рачи? — спросила она.
— Непременно, дорогая. Когда ты собираешься в Тифлис?
— Послезавтра.
— Кланяйся всем вашим. Любе скажи, чтобы почаще мне писала. В последнюю мою отсидку я не получил от нее ни одной весточки. А ведь в тюрьме получить письмо — это совсем не то что здесь, на воле. Там каждая весточка, как глоток свежего воздуха.
Колокол ударил еще раз. Паровоз зашипел и вновь выпустил облако пара.
— Неужели уже пятнадцать минут прошло? — в отчаянии воскликнула Этери. — Не может быть!.. Господи! Какая нелепая встреча… Лучше совсем не видеться, чем вот так…
— Не расстраивайся, милая, — изо всех сил сжал ее руки Авель. — Все будет хорошо! Вот увидишь.
Поезд потихоньку тронулся. Пассажиры поднялись на ступеньки вагонов. Авель притянул Этери к себе, поцеловал ее щеки, мокрые от слез.
— Не плачь, прошу тебя.
— Ладно, ступай… Скорее! А то еще, не дай бог, останешься.
— Будь счастлива, родная!.. Прости, что так вышло. Но я не мог проехать мимо и не увидать тебя…
Он догнал свой вагон, вскочил на ступеньку и, держась за поручень, в последний раз поглядел на стремительно отдалявшуюся от него Этери. Она рванулась вперед, протянув руки, словно внезапный порыв ветра вырвал у нее какую-то драгоценную вещь, а она изо всех сил старается удержать ее. Вся ее тоненькая фигурка была словно изваянием, выражающим предельную степень человеческого отчаяния.
Сердце Авеля сжалось от горя. Впервые в жизни он испытал такое мучительное чувство раскаяния.
Жизнь не баловала его. Он и раньше знал минуты горя, тоски, слабости, даже отчаяния. Но до сих пор еще ни разу не привелось ему хоть на миг утратить сознание своей правоты. А тут… Впервые в жизни он почувствовал, что самая страшная боль на свете — это боль не за себя, а за другого. Впервые понял, что нету в мире страдания горше, чем ощутить себя виновником несчастья, которое ты сам, пусть даже невольно, причинил другому человеку.
В час ночи поезд остановился на станции Ткибули. Была ясная, звездная ночь. Огромная, круглая луна венчала вершину горы и была такой близкой, что, — казалось, при желании можно было дотянуться до нее рукой.
Прохладная ночь, залитая лунным светом дорога… Что еще нужно путнику, у которого впереди долгий путь? Чемоданов, саквояжей, баулов Авель не любил: прибегал к ним лишь в особых случаях. Все свое имущество он обычно укладывал в заплечный мешок, разновидность солдатского «сидора». А сейчас ноша его была и вовсе не обременительна: смена белья да нехитрые гостинцы, которые он вез родным, вот и все.
От станции он пошел сперва по дороге, но потом решил идти напрямик, срезав уголок и сократив таким образом добрую треть пути. Все вокруг было погружено в сон. Сперва еще доносились со станции отдаленные голоса приехавших с ним на одном поезде людей. Но потом и они смолкли, и Авель погрузился в тишину, такую глубокую, что она казалась ему неправдоподобной.