Тропа местами шла лесом, местами пролегала по горным склонам и ущельям, голым, лишенным растительности. Зимой она была довольно опасна: того и гляди, налетит буран, завалит, засыпет путника снегом. А то еще повстречаешь в пути голодного хищника. Летом зверя тут встретишь редко, но все-таки полностью исключить возможность такой неприятной встречи нельзя, тем более ночью, да еще когда ты один, а вокруг ни души. Авель сунул руку в карман тужурки, где лежал револьвер. Холодное прикосновение металла успокоило его.
Луна подымалась все выше. Теперь до нее уже трудно было бы дотянуться даже с вершины горы. Холодный сверкающий диск стал меньше. А вот уже показались вдали тени гор. Воздух посвежел, стал чище и еще прохладнее.
На востоке, в самой глубине неба, забрезжил рассвет: ночь постепенно теряла свою силу.
Авель остановился и с сильно бьющимся сердцем окинул взором раскинувшуюся перед ним деревню. Молча глядел он на отчий дом, на знакомую покосившуюся усадьбу: за время его скитаний по белу свету она стала как будто еще меньше. Сейчас он откроет калитку, войдет во двор, разбудит, переполошит родных, всколыхнет в их сердцах на время задремавшую старую боль, ненадолго обрадует их своим появлением. Да, к сожалению, ненадолго: до тех пор, пока полиция не пронюхает, что он здесь. И тогда ему вновь придется покинуть родных, нанеся им еще один незаслуженный удар, еще одну долго не заживающую рану, которую всегда оставляет неизбежная насильственная разлука. Кто знает, может быть, лучше было бы ему вовсе здесь не появляться? Или тихо подойти, посмотреть, не открываясь, на родителей, на брата, наглядеться всласть и так же тихо, незаметно уйти.
Как он стремился сюда! С какой радостью мечтал о встрече! И как быстро угасла, растаяла эта радость…
«Что за бред! — внезапно рассердился на себя Авель. — Вернуться после долгой разлуки домой и уйти, никого не повидав! Какая, однако, чепуха лезет мне в голову!..»
Он решительно зашагал по узкой тропинке, с таким шумом продираясь сквозь высокие побеги кукурузы, доходившие ему до плеча, что, казалось, разбудит всю деревню. Тропа привела его к калитке. С жадностью стал он вглядываться в знакомый двор. Большая лохматая овчарка, дремавшая в углу двора, глухо заворчала. Авель открыл калитку, и в тот же миг собака кинулась на него с глухим, злобным лаем.
— Цугри! Ты что? Своих не узнаешь? — укоризненно кинул Авель псу. И то ли голос показался собаке знакомым, то ли интонации его, в которых не прозвучало и тени страха, успокоили ее, но она мгновенно утихла, завиляла хвостом и, радостно скуля, подползла к ногам пришельца. Затем, вскочив на ноги, побежала впереди Авеля к дому, оповещая хозяев лаем о прибытии гостя. Но это был уже совсем другой лай: веселый, радостный.
Стоя на пороге родного дома, Авель услышал тревожный голос отца:
— Эй, Варвара! Глянь, кого там бог несет!
Авель кашлянул.
— Кто там? — раздался за дверью голос матеря.
Авель не отозвался.
— Кто бы мог быть в этакую рань? — удивленно пробормотала мать.
Тут уж Авель не выдержал.
— Отворите, — прерывающимся от волнения голосом ответил он. — Свои!
Долгое молчание, затем глухой вскрик, сменившийся причитаниями, похожими на молитву:
— Господи боже всемилостивый! Спаси меня и помилуй! Уж не снится ли мне это?
Дверь приоткрылась, и Авель увидал белого как лунь старика, в котором он с трудом узнал своего отца,
6
— На Сампсоньевскую, — сказал Авель извозчику, и колеса пролетки бойко застучали по торцовым мостовым знакомых питерских улиц. Вопреки календарю (была уже середина декабря) погода в Питере стояла самая что ни на есть осенняя. С тусклого, серого неба сочился мелкий, пронизывающий дождь. Копыта извозчичьей лошаденки неуверенно скользили по густой, вязкой грязи.
Рассчитавшись с извозчиком, Авель еле вылез из пролетки: одет и обут он был еще по-южному, ноги его совсем закоченели.
«Хоть бы Трифон был дома, — подумал он. — А то прямо и не знаю, куда денусь. В такую погоду хороший хозяин собаку на улицу не выпустит».
Легко взбежав на третий этаж, он остановился перед высокими двустворчатыми дубовыми дверьми, к которым была привинчена медная дощечка с выгравированной на ней цифрой «10». Затаив дыхание, надавил кнопку электрического звонка. Дверь отворилась, и на пороге возник Трифон — сам Трифон, собственной персоной. Растерянное изумление на его лице сменилось выражением самой бурной радости.