— На работу?.. Куда?
— Туда же, где я. К «Сименсу». Будешь получать солидный оклад жалованья. Документы мы тебе сделаем. А жить можешь у меня: как видишь, места здесь хватит,
— А ты давно там работаешь?
— Устроился сразу, как только вернулся из ссылки. По личной рекомендации директора общероссийского отделения фирмы.
— Красина? Я слышал, что он был представителем «Сименса — Шуккерта» в России. Но ведь это было давно.
— Он и сейчас в фирме фигура влиятельная. А кроме того, в наше время человек с такими руками, как у тебя, без работы не останется.
— Да, я слышал, — кивнул Авель. — По всему видно, что дело идет к войне. Оттого и нужда в таких руках, как у нас с тобой. Одно только меня тревожит. Если война и впрямь разразится, всех «неблагонадежных» небось опять сошлют.
— Эка невидаль! — усмехнулся Трифон. — Ссылкой меньше, ссылкой больше. Нам с тобой не привыкать. А для нашего общего дела война будет благом.
— Война?! Благом?! Как ты можешь так говорить! Ведь люди будут гибнуть как мухи! Ради чего? Чтобы толстосумы качали из нашей крови свои сверхприбыли?
— Вот то-то и оно. Пока что это понимают лишь единицы. А начнется война, так постепенно до всех дойдет. И переполнится наконец чаша народного терпения…
Из писем Авеля Енукидзе к Этери Гвелесиани
Дорогая Этери!
Прошло четыре месяца после нашей последней, такой короткой встречи. Я, по обыкновению, опять не сдержал своего обещания, не смог за это время ни разу написать тебе. Ты небось думала, бедняжка, что я, как обычно, подвергался каким-то опасностям. Это не так, хотя неприятностей у меня было предостаточно. Был в Грозпом, в Ростове, и вот уже два месяца как живу в Петербурге. Устроился на хорошую работу: техником на заводе «Сименс — Шуккерт». Работа мне нравится, и оклад жалованья вполне приличный.
Празднование трехсотлетия дома Романовых отмечалось здесь очень пышно. Жаль только, что не оправдались наши надежды на амнистию. Напиши мне о себе, о делах всего вашего семейства. С нетерпением буду ждать твоего письма.
Авель
24 февраля 1913 г.
Здравствуй, дорогая моя Этери!
Очень обрадовался твоему письму. Но радость эта была омрачена печалью, которой оно пронизано от первой до последней строки. Не обижайся на мои слова, Этери, но я действительно не считаю тебя несчастной. Не стоит обижаться на судьбу. Ты любишь. Ты любима. Есть ли на свете высшее счастье?
Вот уже больше чем полгода, как я живу в Питере. У меня хорошая квартира, приличный оклад. Казалось бы, чего еще может желать человек? Но клянусь тебе, я вовсе не чувствую себя сейчас более счастливым, чем в те времена, когда жизнь моя протекала в неизмеримо более тяжких условиях существования. Меня всегда согревала мысль, что я знаю, во имя чего терплю тяготы и неудобства. А ведь это главное.
Сам я несчастным себя не чувствовал никогда, потому что всегда знал, зачем живу, а если мне суждено погибнуть, знаю, за что погибну. Несчастен человек, потерявший веру в смысл и цель своего существования.
Я всегда считал себя счастливцем в сравнении с такими людьми.
Не исключено, что меня снова арестуют: в воздухе уже слышен запах пороха, дело явно идет к войне. Но я уверен, что эта война будет последней для императорской России. Исторический момент, который мы сейчас переживаем, можно уподобить солнцевороту. Самая длинная ночь в году, самый короткий день. Но солнце уже повернулось на весну, на новую историческую эпоху. И каждый день теперь будет все прибывать солнечного света. Пока эти перемены еще незаметны, но день ото дня будет становиться всё светлее…
С нетерпением жду твоего ответа. Мой адрес: Петербург, Сампсоньевская улица, дом 15, Авелю Енукидзе.
10 февраля 1913 г.
Из тетради Авеля Енукидзе
Хотя работа у «Сименса — Шуккерта» отнимала много времени и сил, она все же не мешала мне заниматься главным делом моей жизни. Вскоре после приезда в Питер я связался с Ильичей и уже в мае получил от него из Парижа письмо, в котором он выражал удовлетворение, что связь наша восстановлена, и просил подробнейшим образом информировать его о положении дел в редакции «Правды». В другом письме Владимир Ильич просил меня ежедневно посылать ему из Питера бандероли с большевистской литературой. С всегдашней своей предусмотрительностью он добавлял, чтобы все такие бандероли я непременно отправлял «завернутыми в парочку буржуазных газет архиспокойного, архиумеренного содержания».
Ильич очень интересовался положением в Баку. А у меня связь с Баку была постоянная. В одном письме он просил дать ему ряд сведении о грузинских и армянских газетах, о том, как отразились в них в последние годы факты рабочего движения на Кавказе. Сведения эти, как я потом узнал, были нужны для подготовки доклада Центрального Комитета РСДРП, который Владимир Ильич должен был послать Венскому конгрессу II Интернационала.