Надо сказать, что все это время меня усердно разыскивала полиция. С самого начала своей питерской жизни я знал, что передышка, дарованная мне судьбой, будет недолгой. Так и вышло. 4 июля 1914 года я был вновь арестован.
Два месяца просидел в хорошо мне знакомых «Крестах». Режим был довольно строгий: даже переписка была запрещена. На мое счастье, Трифон остался на воле. Он навещал меня регулярно, не реже двух раз в неделю. Таскал передачи. Главным образом съестное. Но иногда ухитрялся, обманув бдительность стражи, всунуть в снедь коротенькую записочку. Таким образом, я, несмотря на все запреты, был все-таки в курсе событий, происходящих за тюремными стенами.
Три месяца тянулось следствие по моему «делу». Переворошили все мое прошлое, припомнили все мои старые прегрешения и наконец вынесли приговор: сослать на два года в Сибирь.
Я, конечно, знал, что и в Сибири люди живут. Но у большинства жителей Европейской России, а особенно у нас, южан, слово «Сибирь» вызывало примерно такие же ассоциации, как слово «преисподняя». Тем, кто сам в Сибири не бывал, эта легендарная земля представлялась адом кромешным. Немудрено, что, узнав о приговоре, я впал в хандру.
Три месяца тащился через бескрайние просторы России наш эшелон. Первое время я еще по старой привычке подумывал о побеге. Но когда мы переехали Урал, я напрочь выкинул из головы эти грешные мысли: если бы даже и удалось сбежать с этапа, нечего было и мечтать о том, чтобы в одиночку добраться до знакомых мест.
Наконец наш эшелон прибыл в Красноярск. Отсюда мы должны были продолжать свой путь на санях. Узнав, что от Красноярска до места моей ссылки еще шестьсот верст пути, я совсем приуныл. Впервые в жизни я всерьез подумал, что, пожалуй, на этот раз не выйду из, передряги живым. По прежней своей, Архангельской ссылке я уже был знаком с лютыми северными морозами. Но здесь было нечто другое. Ледяные сибирские бураны и метели для меня оказались совсем непереносимы.
Хорошо хоть, что почтовые станции были расположены сравнительно недалеко друг от друга. Добравшись сквозь бесконечную белую замять до очередной станции, мы могли хоть немного обогреться и передохнуть. Впрочем, начальство меньше всего думало о нас, ссыльных. Спасением было то, что конвой нуждался в отдыхе и, тепле не меньше, чем мы. Хотя, признаться, я до сих пор не понимаю, зачем им был нужен конвой: только безумец мог бы решиться на побег в этой бескрайней снежной пустыне.
На пятый день мы достигли места назначения. Это была маленькая деревня, она называлась Ярцево. Мне отвели комнатушку в крепкой бревенчатой избе. Затрещали поленья в русской печи — да будет благословен тот, кто изобрел это чудо! И тут я поверил, что выкарабкаюсь. «Нет, брат, — весело подумал я. — Рано тебе еще думать о смерти. Мы еще повоюем, черт возьми!»
Сперва меня томили нескончаемые сибирские ночи. Но человек, как известно, ко всему может привыкнуть. Привык и я. И не только привык, но вскоре даже стал находить в этих долгих зимних ночах свою прелесть: можно было читать. Керосину у меня было вдоволь. Жечь его сколько душе угодно мне не возбранялось. А вскоре я с удивлением узнал, что и сюда, в эту чудовищную глушь, хоть и с большим опозданием, все же доходят газеты: «Речь», «День», «Петроградские ведомости»…
Кое-как пережил я долгую зиму. Настало лето. Короткое, но здесь после нескончаемой, лютой зимы особенно прекрасное. Как человек, сбросивший цепи, с наслаждением разминает затекшие члены и спешит насладиться дарованной ему свободой, предчувствуя, что вскоре его опять закуют в железо, так и я спешил как можно больше вкусить от тех радостей, которые принесло нам тепло. С наслаждением я пользовался всеми его дарами: рыбачил, катался на лодке, до изнеможения бродил по берегам Енисея, вдыхая аромат трав и цветов.
Летом в газетах появилось неожиданное сообщение: с ведома министерства внутренних дел и военного министерства Красноярское военное управление решило призвать на воинскую службу некоторых политзаключенных. Не могу сказать, чтобы это сообщение меня обрадовало: после окончания срока ссылки я собирался вернуться в Петроград на прежнюю свою работу. Затем я мечтал хоть ненадолго посетить родную Грузию. Затем… Да что говорить! Планов и надежд было много. Однако, поразмыслив хорошенько, я пришел к выводу, что нет худа без добра. «Для революционера, для партийца-большевика нет сейчас лучшего поля деятельности, чем действующая армия, — подумал я. — Там я буду нужнее, чем где бы то ни было».