Сперва прошел слух, что бывшие политзаключенные будут зачислены в школу прапорщиков. Но власти в конце концов не решились на это. И немудрено: с какой стати было им увеличивать состав офицерского корпуса действующей армии за счет политически неблагонадежных. Спасибо на том, что взяли нас хоть рядовыми.
Двенадцать наших ссыльнопоселенцев распределили по разным полкам. Я попал в лагерь в Красноярске. Во всем лагере только я один ходил в штатском, несмотря на то что сразу получил официальную должность писаря. Солдаты меня любили, да и офицеры тоже не притесняли, относились даже с известной долей уважения. Добродушно подтрунивали надо мной, говоря, что в своей цивильной одежде я похож на пленного немца: виной тому, по-видимому, были мои голубые глаза и светлые, рыжеватые волосы. Однако на должности писаря я пробыл недолго. Спустя каких-нибудь несколько дней меня назначили инженер-прапорщиком 13-й роты 14-го запасного Сибирского полка. А вскоре я был уже в самом Красноярске, где расквартировали наш полк, и приступил к своим обязанностям: сортировал ручные гранаты, так называемые «лимонки». Исправные отправлял по назначению, неисправные — браковал. Занят я был с восьми утра до четырех часов пополудни, а потом мог отправляться, куда хотел. Жизнь была, таким образом, весьма вольная: тягот воинской службы я почти не ощущал. И все-таки я томился, с нетерпением ожидая, когда же наконец меня отправят в действующую армию. С каждым днем я все больше утверждался в мысли, что мое место сейчас именно там, на фронте, в окопах, среди истекающих кровью рабочих и крестьян, одетых в солдатские шинели.
И вдруг — новость. Оглушительная, ошеломляющая, Меня отправляют в Петроград!
Известие это показалось мне до такой степени неправдоподобно прекрасным, что я не смел ему верить. Но вскоре слух этот перестал быть слухом и обрел черты реальности. А месяц спустя я уже двигался по направлению к столице империи.
Поистине неисповедимы пути господни, как частенько говаривала моя мама. Мог ли я думать, что война, которая оторвала меня от питерской жизни, от друзей, товарищей, от любимой работы, что сама эта проклятая война так быстро и решительно повернет мою судьбу, вплотную приблизит к исполнению самых сокровенных моих желаний.
Из письма Авеля Енукидзе к Эгери Гвелесиани
Дорогая Этери!
Пишу тебе из свободного города. Из того города, в котором в эти дни произошла величайшая революция. Я прибыл сюда из Сибири 27 февраля, то есть в тот самый день, когда она совершилась. Волею обстоятельств я оказался в самой гуще событий. Весь день 28 февраля и весь следующий день я провел с винтовкой в руках на улицах Петрограда. Я снова встретился со своим родственником Трифоном, со старыми, своими друзьями, о которых так много тебе рассказывал, — с Луначарским и многими другими.
Дел у меня сейчас невпроворот. События развиваются с фантастической быстротой. Я буквально задыхаюсь от навалившихся на меня обязанностей. Ты небось думаешь: какие уж такие обязанности могут быть у простого солдата? Но вся штука в том, что сейчас судьба революции, судьба всей нашей огромной страны зависит именно от таких простых солдат, как я…
Из тетради Авеля Енукидзе
Восторженное состояние, в котором я находился, отправляя это коротенькое письмо, длилось недолго. Вскоре мною овладела тревога. Царя свергли, Россию объявили республикой, присяжные поверенные нацепили красные банты, даже бывшие городовые готовы были на всех перекрестках клясться в своей преданности новым, революционным порядкам. Но что-то во всем этом было ненастоящее, фальшивое…
Во-первых, сразу выяснилось, что новое, так называемое революционное правительство вовсе но собирается прекращать ненавистную войну. Оно призывало нашего брата, солдата, воевать «до победного конца», заменив только прежнюю, опротивевшую нам формулу «За веру, царя и отечество» более подходящими к повой ситуации словами о «верности союзническому долгу» и необходимости, до последней капли крови защищать «новую, свободную Россию». Суть дела от этой перемены декораций, разумеется, не менялась. Ну а кроме того, заводы и фабрики по-прежнему оставались собственностью заводчиков и фабрикантов, а земля, как и при «батюшке-царе», — собственностью помещиков.