— Я говорил лишь о том, что, на мой взгляд, необходимо сейчас моему народу. Только о том, что может быть благом для нас, грузин. Вы заявляете, что я повторяю некоторые общепринятые суждения европейских теоретиков? Ну что ж… Я полагаю, что это не самая плохая школа для революционера.
— Оппортунист!.. Либерал!.. — вновь раздались громкие возмущенные голоса.
Жордания спокойно сел на свое место, давая понять, что не намерен вступать в дискуссию. Но вот встал Миха Цхакая, и шум сразу утих.
Неторопливо, спокойно говорил Миха. Он опрокидывал аргументы Жордания один за другим. Прямо и резко сказал, что правое крыло «Месаме даси» давно уже, в сущности, отошло от революционного марксизма, повернулось, как он выразился, к нему спиной.
— Вот и сегодня, сейчас, — сказал он, — мы с вами имели возможность убедиться, как товарищ Жордания искажает, извращает марксизм, пытается «очистить» его от революционного содержания, подменить его интернациональную сущность своей «национально-демократической программой». Не случайно, товарищ Ной, мы называем себя социал-демократами, а вы — национал-демократами.
— Дело не в названии, — поморщился Ной.
— Вы правы, дело не в названии, а в самой сути ваших воззрений, — живо возразил Миха. — Вы говорите, что Грузия еще не вступила на путь буржуазного, капиталистического развития. Но стоит ли, рассуждая о развитии капитализма, замыкаться рамками Грузии? Мне представляется, что говорить тут надо не об одной только Грузии, а обо всей России.
— Слухи о бурном развитии капитализма в России сильно преувеличены, — кинул Жордания.
Вновь вспыхнули страсти. Аудитория загудела, заволновалась. Со всех сторон сыпались возбужденные, пылкие реплики.
Большинство собравшихся было на стороне Михи. Но кое-кто поддерживал Ноя Жордания: в основном это были, конечно, члены «Месаме даси».
Время близилось к полуночи. Собрание заканчивалось. В заключение комитет принял решение о проведений маевок и постановил приурочить к 1 мая массовую забастовку на фабриках и заводах.
Авель и Ладо вышли вместе. На улице не было ни души: весь город спал. Медленно шли они по пустынной безлюдной улице, обмениваясь впечатлениями.
— Сколько лет прошло с тех пор, как мы с тобой встретились? — неожиданно спросил Ладо.
— А почему ты спрашиваешь?
— Просто вспомнил, каким юнцом ты тогда был. Наивным, пылким, безоглядно влюбленным в каждого члена нашей организации, кем бы он ни был.
— А теперь я не такой? Ты это хочешь сказать?
— Да, теперь не такой, — согласился Ладо. — Ты вырос, возмужал. Стал мудрым, как змий.
— Не пойму, смеешься ты надо мной?
— Нет, Авель, — Ладо положил руку ему на плечо. — И не думаю смеяться. Я действительно радуюсь, что ты так быстро повзрослел.
Авелю стало неловко от похвалы друга, и он поспешил перевести разговор на другую тему.
— Миха сказал, что собирается дать мне какое-то важное поручение. Просил прийти завтра. Что это за поручение такое? Ты случайно не знаешь?
— Случайно знаю. Надо отвезти литературу в Квирилы. Миха объяснит тебе все подробнее.
7
Забастовки рабочих на бумагопрядильных и ткацких фабриках Петербурга в январе 1897 года не на шутку взволновали властителей империи.
Имперская жандармерия разослала всем местным управлениям секретные предписания, в которых требовала увеличить агентуру, усилить наблюдение за тайными, марксистскими кружками, раскрывать и пресекать деятельность даже тех из них, которые еще не успели оформиться организационно.
Такую же бумагу получил и шеф тифлисской жандармерии генерал-майор Дебиль. А спустя несколько дней после получения этого секретного документа его вызвал к себе главноначальствующий.
Генерал явился точно в назначенное время. Адъютант, почтительно склонив голову, распахнул перед ним двери кабинета его сиятельства.
Было утро. В открытое окно вливался свежий утренний воздух. Князь Голицын поднялся из-за стола и сделал несколько шагов навстречу генералу. Он был свеж, бодр, походка его была легка и пружиниста.
У начальника жандармского управления отлегло от сердца: судя по настроению главноначальствующего, ничего чрезвычайного не произошло. Приободрившись, он стал осторожно прощупывать почву, стремясь понять, с какой целью его вызвали так спешно.
— Как изволили почивать, ваше сиятельство? — усаживаясь в предложенное ему кресло, осведомился он.