Красавец лихо подкрутил усы, внимательно оглядел Авеля с головы до ног и молча указал на ближайший дом.
— Аптека еще закрыта, — сказал он. — Но если тебе нужен Хурцидзе, то он там же и живет. Постучись вон в ту дверь.
Через несколько минут Авель уже беседовал с самим Хурцидзе.
— Ну, слава богу, живой! — говорил тот. — А мы уж тут волновались. Думали, не случилось ли что…
— Со мною-то ничего не случилось, — сказал Авель. — А вот товарища моего…
— Что?!
— Взяли на вокзале. Он должен был передать мне еще один чемодан.
— И не успел?
— Не успел.
— Твое счастье, брат. Если бы полицейские догадались понаблюдать за ним и дождаться вашей встречи, вас бы взяли обоих.
— Да, я уж тоже об этом подумал.
— А товарищи знают, что он арестован?
— Знают. Я успел предупредить.
— Молодец, — сказал аптекарь. — Однако дело дрянь…
Он нахмурился. Его усталое, покрытое оспинками лицо стало мрачным и суровым. Челюсти крепко сжались, подбородок выдвинулся вперед, глаза сузились.
Пройдя в другую комнату, Хурцидзе вышел через черный ход на улицу и запер аптеку снаружи. Затем, вернувшись тем же путем обратно, он жестом пригласил Авеля пройти в жилые комнаты.
— Придется тебе посидеть немного в заключении. Не хочу, чтобы ты попался кому-нибудь на глаза. Выспись с дороги как следует, отдохни. А я скоро вернусь. Дверь никому не открывай.
Авель послушно прилег па кровать, но сон не брал его. Мозг, возбужденный впечатлениями этого бурного дня, не хотел отдыхать. В самом деле, подумал он, ведь если бы полицейские не поспешили взять Федора, они арестовали бы и его тоже. Странно, что вчера эта простая мысль даже не пришла ему в голову… Потом он подумал: сразу ли Козеренко сообщил товарищам об аресте Федора? Успели они или не успели почистить квартиру Афанасьева и замести все следы до тех пор, пока полицейские не явились туда с обыском? Козеренко — человек опытный. Он, конечно, медлить не станет. И все-таки…
Авель представил себе долговязого, сухопарого, немного бледного, но всегда живого, веселого Николая. У него был хороший голос, он недурно пел, лихо аккомпанируя себе на гитаре. Как только он появился в Тифлисе, сразу же сблизился с членами кружка.
Николай часто рассказывал о своем приезде в Тифлис:
— Товарищи снабдили меня деньгами, адресами, явками, рекомендательными письмами. О Кавказе я знал мало. Думал, еду в дикий экзотический край. А о людях здешних и вовсе не знал ничего. Каково, думаю, мне там придется? Среди чужих… Но на третий день после приезда возвращаюсь к себе домой, а соседи вручают мне какой-то пакет. Вот, мол, тебе принесли. Кто? Не знаем… Развернул я этот пакет, гляжу: сахар, чай, табак, мыло… Да еще пять рублей денег. Не прошло и часа, как явились те люди, что оставили для меня этот пакет. Закро Чодришвили, Миха Бочоридзе и Аракел Окуашвили, Встретили меня как родного, достали мне работу. Всякий раз, как он рассказывал эту историю, на глаза его набегали слезы.
«Да, Николай — человек надежный. Он не подведет. Это очень удачно вышло, что именно ему удалось сообщить об аресте Федора», — думал Авель.
Хурцидзе вернулся в полдень. Вернулся навьюченный провизией, быстро накрыл на стол. И весь день, чуть ли не до самого вечера, они сердечно беседовали. А вечером, когда сумерки окутали маленький город, они оделись, вышли на улицу и двинулись к вокзалу. Тифлисский поезд уже стоял у перрона. Авель попрощался с новым другом и быстро поднялся в вагон.
Чудесный вечер!.. В тяжкой жизни, полной мучительных тревог и забот, редко выдаются такие минуты. Потому-то память о них живет долго, до самой смерти…
Поезд шел, покачиваясь, постукивая колесами на стыках рельсов. В открытое окно ветерок доносил аромат сырой земли. На чистом безоблачном небе сверкали яркие крупные звезды.
Авель не помнил, как называлась станция, на которой в поезд сели две женщины, ставшие его попутчицами. Впрочем, он видел только одну — младшую. Он не мог оторвать от девушки глаз. За всю свою недолгую жизнь он еще пи разу не испытал ничего подобного. Конечно, ему и раньше встречались девичьи лица, которые радовали глаз своей юной прелестью, которыми хотелось любоваться, которые возбуждали в нем страстное желание произвести на девушку хорошее впечатление, заинтересовать ее своей особой, понравиться ей. Но тут было совсем другое. Лицо этой девушки вызывало у него не восхищение, не восторг, а совсем другое, непонятное чувство. Глядя на него, он испытывал какую-то странную душевную боль.
На глаза невольно наворачивались слезы. Он сам не понимал себя, не мог объяснить себе своего состояния.