— Хватит уже о Спартаке! Лучше скажите, товарищ Авель, как нам жить. Научите, что делать? Как бороться? — раздался взволнованный молодой голос.
— Да погоди ты, — прервал его все тот же Емельянов. — Неужели ты не понял, для чего нам все это рассказывали? Как бороться, спрашиваешь? Научись сперва отличать черное от белого, пойми сам и другим объясняй, кто сидит у нас на шее, туманит нам мозги!
Все одобрительно зашумели.
Я был доволен. На большее я пока не смел рассчитывать. Успех моего второго занятия даже превзошел все мои ожидания.
И вот сегодня мне предстояло встретиться с моими кружковцами, так я уже их мысленно называл, в третий раз.
Когда я вошел в духан, Папишвили встретил меня обычной своей радушной улыбкой, взглядом дал понять, что кружковцы уже ждут. Потом вдруг нахмурился, озабоченно спросил:
— Что случилось, дорогой? Почему такой грустный?
— Грустный? — удивился я его проницательности.
— Меня не обманешь. Сразу вижу: ты не в духе.
— Наверное, погода виновата, дядя Сулхан. В такую погоду я всегда неважно себя чувствую.
— Э! Погода… Стыдись, друг… В твоем возрасте я знать не знал, какая на дворе погода. Любая для меня была хороша. Ну да ничего, сейчас принесу саперави, у меня припрятано специально для тебя, и ты сразу повеселеешь.
— Спасибо, дядя Сулхан. Обойдемся и без саперави. Все уже собрались?
— Все. Даже еще одного, новенького привели.
— Ты его знаешь?
— Первый раз вижу.
Как только я приоткрыл дверь комнаты, где обычно проходили наши занятия, разноголосый гул сразу стих. Густое облако табачного дыма клубилось под потолком. Кружковцы сидели за длинным столом, на котором разместилась небогатая снедь, стаканы и кувшины с вином.
— Здравствуйте, товарищи! — бодро поздоровался я, стараясь и виду не подать, что чем-то расстроен. Хватит с меня уже того, что дядя Сулхан это заметил. — Я, кажется, опоздал?
— Нет, товарищ Авель, это мы пришли раньше, а вы точно вовремя.
Окинув взглядом собравшихся, я сразу выделил новенького. Ему было на вид лет двадцать пять. Впрочем, не исключено, что он выглядел старше своих лет.
— Это новый член нашего кружка, товарищ Авель, — сказал Меликьянц.
— Очень приятно, — улыбнулся я. — Давайте знакомиться.
— Меня зовут Карл. Карл Кунце, — привстал новенький.
— Откуда вы родом, если не секрет?
Он слегка замялся, потом, как мне показалось, не совсем охотно ответил:
— Я местный. Родился здесь, в Баку.
Больше я ни о чем его расспрашивать не стал. Неловко было устраивать допрос на виду у всех, да и тактически это было бы неправильно — с первой минуты знакомства выказывать человеку недоверие. Меликьянц и Емельянов отозвались о Кунце как о хорошем, надежном парне.
Мы приступили к занятиям.
На сегодня я наметил довольно сложную тему. Я решил объяснить кружковцам, что такое научный социализм. Рассказать о той миссии, которая самой историей возложена на рабочих. О том, что только пролетариат является последовательно революционным классом, которому рано или поздно предстоит столкнуться в последней смертельной схватке с классом угнетателей — с буржуазией.
Однако очень скоро я почувствовал, что слушают меня плохо. Совсем не так, как в тот раз, когда я рассказывал о Спартаке. Я понял, что язык, на котором я сегодня решил объясняться со своими кружковцами, пока еще им непонятен. А может быть, дело и не только в языке. Может быть, вообще говорить с ними на такие отвлеченные социально-экономические темы пока еще преждевременно. Однако отступать было некуда. Менять тему на ходу я уже не мог, для этого у меня недоставало ни опыта, ни лекторского таланта. Изо всех сил я старался как можно скорее довести свою лекцию до конца, чтобы перейти к вопросам и ответам, к живой беседе. Впервые в жизни я ощутил мучительное недовольство собою. Стало как-то муторно на душе. Я уже мысленно ругал себя, а сам в это время выкрикивал какие-то лозунги, призывал к борьбе, говорил, что уже сейчас, сегодня, мировой пролетариат должен подняться против своих угнетателей, сбросить оковы. Позорно человеку, рожденному свободным, влачить жалкую жизнь раба! — провозглашал я.
И тут вдруг произошло нечто совершенно для меня неожиданное. Кружковцы, все одиннадцать, вдруг вскочили на ноги и стали стучать по столу кулаками, с воодушевлением выкрикивая:
— Да здравствует свобода!